На первом широком заседании после короткого приветствия Брежнева слово было предоставлено Хонеккеру. Хонеккер читал по бумажке. Он более 40 минут распространялся об успехах «нашей Германской Демократической Республики», ни разу не подняв головы. Немецкий переводчик переводил на русский язык, также имея перед собой готовый текст. Представители других партий сидели с отсутствующими взглядами, а иные и с сонными глазами. А хозяева? Они сидели с высоко поднятыми от удивления бровями, обменивались вопросительными взглядами и нервничали.
Я сидел позади Брежнева, который неожиданно обернулся и попросил у меня листок с программой пребывания делегации. Я достал из кармана отпечатанную программу и протянул ему. Брежнев надел очки и написал на первой странице несколько слов. Затем он отдал мне обратно программу и сказал: «Передайте это Косыгину!» Я бросил на ходу взгляд на бумагу. Рядом с программным пунктом «10 часов, закрытое заседание с руководителями СЕПГ» стояли написанные Брежневым слова: «Может быть, вычеркнем и отпустим?» Ему, вероятно, все это изрядно надоело. Я быстро снова занял свое место, смотря на Косыгина. Он прочитал записку и радостно закивал головой. Когда Хонеккер закончил перечисление достигнутых успехов, Брежнев достал из своей папки листок с пометками, на котором были записаны критические замечания, которые на самом деле предназначались для закрытого заседания в узком кругу. Он зачитал замечания на этом же широком заседании. Для руководителей партий блока это стало сенсацией: Советы критикуют Хонеккера! Удивление было огромным. Некоторые энергично схватили свои портфели и в этот момент впервые обнаружили, что не взяли с собой бумагу для записей. Тогда советские коллеги снабдили их писчей бумагой.
Во время поездки по Советскому Союзу мне показалось, что руководители других партий пребывают в хорошем, приподнятом и даже радостном расположении духа.
И СНОВА НИКАКОЙ РЕАКЦИИ. 1975 год
Тридцатую годовщину освобождения немецкого народа от фашизма в ГДР, как обычно, праздновали с размахом. Я приехал в Берлин с официальной советской делегацией. На ночном столике в моем гостиничном номере я обнаружил маленькую цветную картонную коробочку. В ней лежала памятная медаль, которая была отчеканена по случаю годовщины освобождения. Я долго смотрел на нее, потому что что-то в ней было не так. На лицевой стороне медали был изображен известный памятник в Трептов-парке: советский солдат с маленькой девочкой в левой руке и мечом в правой. На медали отсутствовала только одна маленькая деталь — разрубленная свастика под ногами солдата. Неужели кто-то попытался представить освободителя как завоевателя?
На следующий день после праздничных мероприятий я показал свою медаль коллегам из отдела международных связей ЦК СЕПГ и объяснил им, что именно в ней меня неприятно удивило. Медаль вернул им. К сожалению, с советской стороны не последовало никакой реакции. Со стороны ГДР распространение еще не розданных медалей было прекращено. Это мне рассказал позднее Пауль Марковски.
Жаль медали. Политически мое вмешательство ни к чему не привело. К тому же я сам лишил себя медали, которая непременно представляла бы сегодня значительную нумизматическую ценность.
КТО ТАКОЙ ГИЙОМ? 1975 год
Встреча руководителей советской и западногерманской делегаций на Совещании по безопасности и сотрудничеству в Европе, состоявшемся в Хельсинки, была предварительно согласована по дипломатическим каналам. Беседа, в которой также принимали участие оба министра иностранных дел Андрей Громыко и Ганс Дитрих Геншер, проходила в советском посольстве, резиденции Брежнева.
Когда в беседе возникла краткая пауза, Гельмут Шмидт неожиданно заметил: «Дело Гийома
[5] доставило немецким социал-демократам много неприятностей».
Брежнев опустил голову и дважды медленно повторил: «Гийом, Гийом. Мне эта фамилия неизвестна. Андрей (обращаясь к Громыко), может, ты знаешь эту фамилию?»
Громыко отрицательно покачал головой и заявил: «Нет. Фамилию Гийом я слышу в первый раз». Советское руководство дистанцировалось от акции секретной службы ГДР. По крайней мере, так это выглядело.
Несколько позднее я был свидетелем другого случая потери памяти.
В конце беседы Брежнев попросил федерального канцлера о разговоре с глазу на глаз. Оба министра иностранных дел тотчас же молча встали и покинули комнату. Беседа продолжалась около 30 минут. Брежнев попросил у немцев кредит. На вопрос о величине желаемого кредита наш генеральный секретарь назвал сумму в 400 миллионов дойчмарок. После короткого размышления Шмидт ответил: 200 миллионов! Брежнев просил набавить хотя бы еще немного, но Гельмут Шмидт покачал головой и сказал: «В настоящий момент Федеративная Республика Германия не может предоставить больше». Честно говоря, я готов был провалиться от стыда сквозь землю. Такого рода неприятную ситуацию я переживал впервые в своей жизни, а ведь я как-никак все же переводил более 20 лет переговоры на высшем уровне. А наш генеральный секретарь вообще не испытал какого-либо стеснения.
Окончание этой встречи дало возможное объяснение того, почему он ничего подобного не ощутил. Было похоже, что подтверждается мое впечатление о затемнении сознания у Брежнева, поскольку в следующий момент он наклонился ко мне и таинственно произнес: «Попросите, пожалуйста, ВАШЕГО КАНЦЛЕРА, чтобы он разрешил вам предоставить мне один экземпляр записи этой беседы!» Брежнев принял меня за немецкого переводчика!
Я не сразу нашелся. Что же я должен был сказать немецкой стороне? Перевести его слова означало бы то же самое, что объявить, что у нашего генерального секретаря «не все дома».
В ожидании перевода Гельмут Шмидт смотрел на меня с нескрываемым любопытством. Наконец я нашелся и симпровизировал: «Господин Брежнев сказал мне, чтобы я не затягивал с записью этой беседы».
ИСКУССТВО ПЕРЕВОРАЧИВАНИЯ СТРАНИЦ. 1978 год
Летом 1978 года переговоры Брежнева и Хонеккера опять проходили в Крыму. На этот раз они встречались на территории резиденции Брежнева внутри грота. Перед обоими партийными лидерами лежали листы с нужными текстами. Первым начал Брежнев. Он медленно читал свой текст, а я переводил на немецкий. Бруно Малов, в то время заместитель руководителя отдела международных связей ЦК СЕПГ, должен был переводить на русский язык слова Хонеккера.
Примерно в середине выступления я услышал из уст Брежнева одну несуразную фразу, которую невозможно было перевести. Анатолий Блатов, помощник Брежнева, тоже обратил на нее внимание. Я подал ему знак: смочив языком указательный палец, я потер его несколько раз о большой палец той же руки. Мне хотелось, чтобы он понял по этому жесту, что страницы Брежнева, наверное, слиплись. Блатов это сообразил. Он поднялся с места, склонился над бумагами Брежнева так низко, что тому даже пришлось отклониться назад, и отделил друг от друга две слипшиеся странички. Одну он положил справа, другую — в стопку еще не прочитанных страниц. Обо всей этой сцене едва ли стоило упоминать, если бы не поведение Брежнева, очень характерное для его тогдашнего физического состояния. Брежнев сконфузился и сердито смотрел то на Блатова, то на меня. Казалось, до него не дошло, что в его тексте произошел разрыв. Эрих Хонеккер, который не знал русского языка и целиком зависел от перевода, и подавно ничего не понял.
