Его часто можно было видеть в воскресные дни за рулем автомашины западной марки, на теннисном корте в Карлсхорсте, иногда в небольшом садике на углу Ингельхаймер и Кёнихсвинтершт-рассе с маленькой рыжекудрой красивой голубоглазой девочкой 5–6 лет, дочкой по имени Юлька. Или же он стоял рядом с «утюгом» — так называли в обиходе дом, заселенный в основном сотрудниками торгпредства, — и большинство проходивших мимо знали его, здоровались либо подходили к Александру Михайловичу и вступали в разговор. Некоторых он сам подзывал к себе. Я несколько раз видел эти сцены. Они стояли и курили вместе, эти мужчины, связанные одним общим стремлением, одной общей целью — обеспечить государственную безопасность своей Родины. Наверное, эти непринужденные воскресные беседы много давали генералу. Я не знаю, был ли тогда известен Александру Михайловичу ныне столь популярный американец Карнеги, но панибратства, насколько я помню, никогда не было, он всегда держал королевский ярд, всегда держал дистанцию и никого особенно близко к себе не подпускал. Конечно, он, наверное, мог, как говорили некоторые, не приметить чем-то заметного, выделяющегося своими способностями оперработника, а заурядную личность выделить. Может быть. Думаю, что подобные ошибки могли иметь место. Но в людях, в принципе, он ошибался крайне редко. Будучи категорически против всякого рода наветов и, как я говорил выше, доносов, он мог простить ошибки, не таящие в себе опасности для работы или окружающих людей, и сохранить для дела оперработника…
Иногда мы собирались мужской компанией на квартире у моего старшего по работе товарища — Вениамина Терентьевича Сутулова с его друзьями — Захаровым Сергеем Васильевичем, Зайцевым Иваном Ивановичем и еще одним, фамилию которого называть не хочу, ибо именно он и донес генералу о наших встречах за рюмкой. Какие это были приятные и так много дающие вечера! Все они были намного старше меня, а какие знаменитые, сколько они знали и как много я от них получил. Великолепнейшая школа, пожалуй, никакая лекция по соответствующей оперативной дисциплине не заменит таких вечеров. Этих вечеров было несколько. И вот однажды, приехав к нам в Берлин из Бонна, Иван Иванович Зайцев, который уже до этого побывал у генерала, рассказал нам, что Александр Михайлович буквально «снял стружку», отругав за, как он сказал, «пьянки», и запретил эти встречи. Мы сразу же по некоторым признакам определили «доносчика», он пришел чуть позже всех остальных, и хозяин квартиры в соответствующей мужской форме с позором выставил его из своего дома. Казалось бы, и конец истории. Однако спустя несколько дней в посольство по делам приехал Александр Михайлович, вызвал к себе несколько человек и потом, попросив меня остаться, спросил: «Ты тоже в этой компании пьяниц по Ингельхаймерштрассе?» — «О чем вы, Александр Михайлович, кого вы имеете в виду?» — с удивлением и непониманием спросил я. Генерал несколько раз и по-разному повторил свой вопрос и, так и не получив ответа, махнул рукой: «Ну вас всех к черту, в людях нужно лучше разбираться». Я-то понял, о ком и о чем идет речь. Но генерал явно был доволен, что никто из нас, на кого «донесли», так и не назвал ни самого факта, ни своих товарищей, а ведь генерал, наверное, специально нашел возможность каждому из нас задать один и тот же вопрос.
Как-то в период весенней Лейпцигской ярмарки один из наших сотрудников был направлен вместе с оперативным водителем на встречу с ценным источником из числа западных фирмачей. Успешно проведя встречу и получив интересный материал, этот сотрудник, имея некоторую слабину в обращении с рюмкой, решил отметить вместе с шофером удачную работу, и, найдя укромное местечко в лесу под Лейпцигом, они предавались в течение двух дней пьяному веселью. Так и провели двое суток — днем пили, а ночью «конспиративно» отсыпались в машине. На третий день придя в себя, он вспомнил, что в конце этого дня в Берлине у него не менее серьезная, чем в Лейпциге, встреча с агентом из Западного Берлина. Строго предупредив шофера и «под пытками» не выдавать происшедшее, они, совершив на бешеной скорости прыжок Лейпциг — Берлин, буквально ворвались в город и успели-таки вовремя подъехать к зданию «Культур-бунда», что на Отто-Нушкештрассе, где и произошла встреча с агентом. Тут-то и произошла непростительная для опытного оперработника ошибка — он отпустил машину. Чувствовал он себя неважно, хотя и был крепким и сильным физически человеком. Вскоре собеседник понял, что его шеф и руководитель мертвецки пьян и вот-вот свалится и заснет. И вот тут уже и агент поступил непродуманно. Вместо того чтобы довезти своего куратора до дома, то есть до огороженной и охраняемой части района в Карлсхорсте, где тогда проживали почти все советские граждане и где размещались представительство КГБ, военная комендатура и другие военные учреждения, агент посадил шефа в такси и отправил его одного. Тот по дороге заснул, да так крепко, что, подъехав к пропускному пункту и не добившись от бормотавшего что-то русского ничего вразумительного, немец — шофер такси сдал его подошедшему советскому военному патрулю. Финал известен. Обнаружив в карманах у спящего советские документы, военные передали его дежурному аппарата КГБ.
Последовали письменные объяснения, в которых вообще отрицалась какая-либо вина, тем более двухдневная пьянка, а все сводилось к тому, что ему стало нехорошо после встречи уже в Берлине. Александр Михайлович лично допросил обоих. Оперработник как-то сразу же сник и, уже не сопротивляясь, выложил все как было генералу, написав откровенное объяснение. Ну а водитель, памятуя указание своего непосредственного оперативного начальника, продолжал упорно сопротивляться, отрицая «пьянку», утверждая, что тот был трезвый и, вероятно, опьянел уже после встречи с человеком в Берлине, так как много работал в Лейпциге, не спал две ночи, смертельно устал, ну и т. д. и т. п., то есть то, что он уже писал в объяснении. Рассвирепевший генерал буквально рявкнул на шофера: «А это ты видел? Читай!» — и ткнул ему под нос вторичное объяснение виновного, где была уже правдиво и в деталях описана вся «эпопея». Картина, как мне позже рассказывали присутствовавшие при этом свидетели, была более комичная, чем грозная: сидящий на табурете в комнате водителей (да, именно в комнате водителей, куда и пришел генерал) маленького росточка шофер, в прошлом танкист-фронтовик, кавалер трех орденов «Славы», крепко вцепившийся в края высокого табурета обеими руками и с не достающими до пола ногами, глядит снизу вверх в глаза стоящему перед ним высоченному и разъяренному до предела Александру Михайловичу, который держит перед лицом водителя объяснение оперработника. «Читай, если не можешь сам сказать!» — говорит генерал, и маленький человек на табурете переводит свои ясные, светлые и такие правдивые глаза сначала на бумагу, а прочитав ее, вновь смотрит в глаза генералу и четко произносит: «Я выполнял указание своего прямого начальника». — «Вот дал бы тебе сейчас! — в сердцах произносит генерал, взмахнув перед носом не моргнувшего и глазом водителя кулаком, — да отвечать за тебя не хочется, а надо бы вздуть!» И бросил кадровику уже на выходе из комнаты: «Оперативного сотрудника немедленно откомандировать в Москву и уволить, а водителя пока на год оставить!» В этом был весь генерал, по достоинству и предельно четко оценивший все происшедшее.
Александр Михайлович, наверное, крайне редко менял свои решения, но на этот раз сдался. Уверен, что в изменении решения об увольнении из органов госбезопасности и в переводе провинившегося из Первого главного управления во Второе (контрразведку) сыграло не только то обстоятельство, что речь шла об очень опытном и квалифицированном сотруднике-фронтовике, — определенную роль имела просьба товарищей, обратившихся к генералу с ходатайством оставить на работе этого сотрудника, а самое главное — за него замолвила слово по просьбе одного нашего работника жена генерала Ирина Александровна.
