Разбушевавшаяся толпа была настолько плотной, что люди мешали друг другу и им никак не удавалось перевернуть машину, не раздавив при этом напиравших с противоположной стороны. Теперь я наваливался на Квицинского. Ответить безумной толпе мы ничем не могли. Анализируя позже наше состояние, мы убедились, что страха у нас не было. Было чувство обиды за нашу беспомощность и невозможность чем-то аналогичным ответить толпе. Страх пришел позже, когда мы подъехали к посольству и увидели помятую и исцарапанную поверхность автомобиля…
Им удалось как-то даже приподнять всю машину. Наверное, тут-то нас и заметила дежурившая у КПП полиция. Несколько полицейских ворвались в толпу, молниеносно орудуя дубинками. Крики мгновенно стихли. Опять «сработал» немецкий порядок и дисциплина, почитание власти и силы. Толпа отхлынула от машины, и мы, быстро преодолев несколько десятков метров, остановились, чтобы выразить протест наблюдавшему за нашей машиной и с бесстрастным лицом жевавшему резинку американскому офицеру из военной полиции. Квицинский вылез из машины, подошел к американцу и, показав свой паспорт, сказал, что заявляет протест против нападения на машину советского посольства. При этом он на своем хорошем английском резко спросил американца, какого черта он здесь стоит и не принимает никаких мер. В ответ американец только нагло улыбнулся:
— А я ничего не видел.
— Когда с вашей машиной произойдет что-либо подобное в Восточном Берлине, мы тоже ничего не увидим, — резко ответил Квицинский…
Припарковавшись у посольства, мы осмотрели нашу «страдалицу». Бока, крыша, крылья, капот — везде вмятины и глубокие царапины. Вероятно, какие-то режуще-колющие предметы у немцев были, может быть, нож, но почему-то баллоны не прокололи! Как ни лупили нападавшие по стеклам, они выдержали все удары. Недаром на верхней части каждого стекла четко просматривалась заводская гравировка-штамп «Сталинит»!
О происшествии доложили послу. Михаил Георгиевич Первухин участливо расспросил нас обо всем. Выразил сочувствие в связи с пережитым. Похвалил за мужество и правильное поведение. Нам приятно было слышать это от кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. В этот же вечер телеграмма о чрезвычайном происшествии ушла в Москву. Через несколько дней последовала нота протеста, о чем была публикация в нашей прессе и в газетах ГДР. В центральной печати в Москве по поводу случившегося в Западном Берлине было опубликовано сообщение ТАСС. Кстати, в западной, так называемой свободной демократической прессе вообще не появилось ни строчки об учиненных разбушевавшимися жителями Западного Берлина беспорядках. Здесь наверняка не обошлось без указания американцев, чтобы не раздражать советскую сторону.
Оказалось, что мы попали в толпу, которая собралась в годовщину гибели вблизи «Чек-пойнт Чарли» бежавшего из ГДР в Западный Берлин Петера Фехтера. Нам повезло. Могли и расправиться. Спустя пару часов те же толпы возмущенных берлинцев в тот же день забрасывали камнями джипы американской полиции и крушили все, что попадалось под руку, в центре города. Ими же был атакован наш военный автобус, доставлявший смену караула у советского памятника в Тиргартене перед зданием Рейхстага.
На следующий день в посольство из представительства КГБ в Карлсхорсте приехал начальник немецкого отдела. «Ну, — думаю, — сейчас похвалит за мужество и стойкость, как наш посол Первухин».
Он мрачно посмотрел на меня и неожиданно произнес совсем не те слова, которые, как мне тогда казалось, начальник должен был сказать своему подчиненному, пережившему вчера неприятные, а может быть, и трагические, минуты.
— Вы догадываетесь, зачем я вас вызвал?
— Думаю, да. По поводу вчерашнего случая.
— Вот именно! Вас придется наказать! Кто вам разрешил выезд в Западный Берлин?
— Кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС, наш посол Первухин.
— Вы конечно же не указали в нашем журнале о выезде в Западный Берлин и не оставили записку в «кубышке»
[51]?
— Почему же? Я и в журнале оставил запись о выезде, и в «кубышку» опустил записку о месте пребывания в Западном Берлине.
— Ладно, разберемся. Если вы виноваты — накажем.
И ни слова не только похвалы, но и элементарного человеческого сочувствия. Впрочем, тогда я об этом и не подумал.
Не поинтересовавшись деталями случившегося с нами, он тут же начал рассказывать в подробностях о том, что он сам пережил нечто подобное осенью 1956 года в Будапеште во время контрреволюционного путча и как ему пришлось несладко в те минуты, связанные с риском быть растерзанным озверевшей толпой.
«Ну, — думаю, — сейчас скажет пару теплых слов и в мой адрес». Но слов сочувствия и похвалы от начальства так и не последовало. Зато проверить запись в журнале и записку в «кубышке» он не забыл.
ПЕРВЫЕ КОНТАКТЫ ЭГОНА БАРА С НАМИ В ЗАПАДНОМ БЕРЛИНЕ. Начало 1960-х годов
Какое-то очередное мероприятие проходило в майский вечер на Курфюрстендамм в представительстве Совэкспортфильм, недавно начавшем свою деятельность в Западном Берлине. Не помню, было ли это организованным приглашением или в то время ответственный сотрудник сенатской канцелярии при правящем бургомистре Вилли Брандте Эгон Бар по собственной инициативе, что маловероятно, появился на нашем мероприятии, но факт остается фактом — это был он. Уже тогда заметная политическая фигура при Вилли Брандте. Если бы тогда знать, что именно Эгон Бар сыграет такую важную роль в так называемой восточной политике Брандта, политике «наведения мостов»! Он будет не только ближайшим другом и помощником Брандата, этого выдающегося политика XX века, но и разработчиком Московского договора, политики «поворота путем сближения», что и повлекло за собой гибель ГДР, а затем и всего социалистического содружества во главе с Советским Союзом. Впрочем, западные стратеги и разработчики новых политических концепций и сами не ожидали такого стремительного развития событий. Их планам суждено было сбыться, потому что им помогло внутреннее предательство тех наших лидеров, которые не обладали нужными профессиональными навыками масштабных руководителей при полном отсутствии политического чутья. Они боролись за власть и свалившееся на них неслыханное богатство некогда второй мировой державы. Но оставим это истории…
Бар появился неожиданно, уже в конце мероприятия. Он был в темном пальто, которое положил на оказавшийся рядом с ним стул. С бокалом в руке подошел к стоявшему в стороне недавно прибывшему в посольство новому советнику, руководителю западноберлинской группы Николаю Михайловичу Гусеву. Советник Гусев здесь, на этом приеме, был по положению старше всех присутствовавших. Я думаю, кто-то подсказал Бару, к кому следует подойти. Странно, но советник слабо владел немецким для политической беседы. Я оказался рядом. Николай Михайлович подозвал меня. Наша беседа с бокалами в руках оказалась довольно длительной, наверное, не менее полутора часов. По возвращении домой я на свежую память сделал соответствующие наброски, а позже на работе составил запись беседы, как принято, от имени главного лица, в данном случае Н.М. Гусева, с фиксацией числа и продолжительности беседы и указанием присутствующего при этом лица, то есть себя.
