Нет места слабости. Тебе необходимы тяжелые физические упражнения. Твой разум одержит победу, потому что он сильнее, чем твое тело, и тогда он сумеет управлять материей.
Отец умолкает, его глаза по-прежнему буравят взглядом мои.
– Теперь иди, – через некоторое время резко командует он.
Я встаю осторожно, чтобы не царапать стулом пол. Царапать стулом пол после «поучения» запрещено.
Мое неописуемое поведение на мысу Гри-Не влечет за собой максимальное наказание: за исключением этих поучений, со мной не будут разговаривать три недели. Жинетт и Франсуа тоже не будут со мной разговаривать. Потом еще три недели ко мне будут обращаться только официально, не глядя в глаза. Мне самой запрещено подавать голос весь этот шестинедельный период, за исключением ответов на обращенные ко мне вопросы, и я тоже должна использовать официальную форму обращения и не смотреть никому в глаза.
Даже при обычных обстоятельствах мы разговариваем очень мало. Мой отец не заводит никаких разговоров. Он или изрекает свои «поучения», или отдает приказы. Стоит ему открыть рот, как я начинаю отчаянно внимательно прислушиваться. Я часто ловлю себя, что не понимаю ни слова из того, что он говорит, и внутри меня нарастает паника. Я заставляю себя смотреть ему в глаза, но чувствую, как мое сознание колотится о несовершенства моего мозга, точно перепуганная птица.
Даже если я собираюсь с храбростью и задаю отцу какой-нибудь вопрос во время трапез, он ревет в ответ: «Открывай рот только тогда, когда можешь сказать что-то интеллектуальное!» Смысл слова «интеллектуальное» мне непонятен, поэтому я по большей части молчу.
Мать говорит обо мне, начиная свои предложения с местоимения «она». Иногда в них звучит и мое имя, и тогда я стараюсь стать как можно меньше и незаметнее, даже если то, что она говорит, не несет отрицательного смысла, например: «Мод сегодня утром учила второе склонение латыни». Ощущение от этого очень странное. Есть только две ситуации, когда я слышу от нее свое имя: когда она говорит обо мне с отцом и когда орет на меня.
Оказывается, запрет на речь куда страшнее, чем я думала. Я чувствую, что заключена в крепости безмолвия, и с каждым днем ее стены сходятся все ближе: мне больше не позволено сопротивляться, больше не позволено чувствовать. Мы едим в мертвенной тишине. Я настолько напряжена, что становлюсь еще более неуклюжей: проливаю питье, звякаю приборами по тарелке. Отец гневно хмурит на меня брови. Мне вдруг становится трудно глотать, и я бесконечно пережевываю пищу.
– Только слабые жуют подолгу. Глотая большие куски, ты заставляешь свой желудок работать, и это воспитывает твой характер и твою силу, – рявкает отец.
Оказывается, запрет на речь куда страшнее, чем я думала. Я чувствую, что заключена в крепости безмолвия, и с каждым днем ее стены сходятся все ближе
В юности он всегда успешно преодолевал придуманное им самим испытание – съесть шесть сваренных вкрутую яиц за то время, которое требовалось часам, чтобы пробить полдень. Но как я ни стараюсь, я не могу глотать.
– Ну все, довольно! – наконец вопит мать. – Убирайся! Иди заниматься!
Я не помышляю о самоубийстве лишь благодаря чудесному утешению, которое мне удается найти. Разговоры животных становятся противоядием к пустоте этого безмолвия. Корплю ли я над своим домашним заданием, занимаюсь ли ручным трудом, я втайне прислушиваюсь к непрерывной болтовне птиц в саду. Одна задает вопрос, другая отвечает, третья перебивает, а потом все они болтают вместе. Потом вдалеке подает голос собака… А потом внезапно все до одной собаки в деревне и вокруг нее включаются в общий гвалт.
Я пытаюсь разобраться, что означают эти пламенные дискуссии. Они начинаются с приватной беседы, тихого бормотания, то и дело взрываясь сильным, энергичным шумом, когда все животные говорят одновременно. То ли скотный двор где-то приветствует вновь прибывших? То ли конюшня радуется за кобылу, воссоединившуюся со своим жеребенком? Я думаю о Линде, сидящей за решеткой. Я уверена, она тоже усиленно вслушивается. Но, как бы я ни напрягала слух, я не слышу ее голоса в собачьем хоре. Может, как и мне, ей велено не разговаривать?
Разучивая на фортепиано «Двухголосные и трехголосные инвенции» Баха, я совершаю еще более волнующее открытие: оказывается, у музыки тоже есть свои разговоры. Правая рука начинает фразу, левая отвечает, правая снова перехватывает, левая идет следом. И потом так же, как животные, обе руки играют вместе. Я в восторге от этих диалогов. Я постепенно добавляю собственные импровизации, основанные на птичьем щебете, который слышу из сада: правая рука воспроизводит фразу из одной птичьей мелодии, левая играет стилизацию из ответа другой птахи. Я воспроизвожу их беседу как можно точнее, потом позволяю рукам свободно пробегать по клавиатуре, симулируя старательное следование нотам. Чтобы замаскировать свою уловку, я делаю вид, что разучиваю пьесу, которой мои родители не знают. Они не умеют читать ноты, и обмануть их не составляет труда.
Даже через несколько месяцев после этих периодов молчания мне трудно говорить вслух. Я заикаюсь и краснею. Я с трудом подбираю слова. Катастрофа происходит, когда по пути вниз со второго этажа мать тихо предупреждает меня:
– Лучше бы тебе не делать ошибок, мсье Дидье собирается устроить тебе экзамен.
К тому времени как я подхожу к отцу, меня уже трясет. Он заканчивает каждый свой вопрос словами:
– Хорошенько подумай, прежде чем ответить.
Этого достаточно, чтобы мой голос начал дрожать и скатился в жалкое заикание.
– Произноси звуки, когда говоришь! Про-из-но-си! – орет он.
Но из моего горла вырывается лишь собачье рычание. Взбешенный, отец отсылает меня:
– Уходи! Вернешься, когда выучишь!
Я удаляюсь, глотая слезы. Я знаю все ответы; я просто не могу заставить их выйти наружу.
Родители убеждены, что я заикаюсь нарочно – чтобы скрыть тот факт, что я не выучила уроки. Они оба крайне раздражены. Мать боится, что на нее будет возложена ответственность за мои скверные результаты. Отец, напротив, содрогается при мысли, что, несмотря на все его усилия и всю подготовку, которой он меня подвергает, я в конечном итоге окажусь тем, что он ненавидит больше всего на свете, – «нюней».
– Ты слушай меня, – всегда говорит он. – Мы не такие, как все остальные. Мы не бараны. Мы принадлежим к сильным духом. Ты разовьешь мощный разум, подобный моему. Не разочаровывай меня, не расти такой слабачкой, как твоя мать.
Наклоняясь надо мной с высоты своего гигантского роста, отец говорит, не отрывая от меня взгляда, подчеркивая каждый слог. Устрашающий, как олимпийский бог. С тех самых пор как я узнала о греческой мифологии, я вижу Зевса – бога грома и молнии – в чертах своего отца.
Я знаю все ответы; я просто не могу заставить их выйти наружу. Родители убеждены, что я заикаюсь нарочно – чтобы скрыть тот факт, что я не выучила уроки
