– Когда я говорю тебе выбирать, Мод, это не означает «выбирать». Это означает брать то, что перед тобой, решительно, так чтобы никто не мог уловить ни малейшего колебания с твоей стороны. Выбор не имеет ничего общего с удовольствием. Только слабые мешкают и получают удовольствие от процесса выбора. Жизнь – это не удовольствие, это безжалостная борьба. Если ты показываешь кому-нибудь, что́ доставляет тебе удовольствие, ты проявляешь свою уязвимость. И этот человек воспользуется ею, чтобы раздавить тебя. Ведя себя так, как ты только что, ты подвергаешь нас всех опасности!
Я уверена, что мой отец прав. Но все же – как может он обвинять меня в одержимости удовольствиями? Я знаю, что такое удовольствия, их упоминают в книгах: мороженое, торты, вечеринки, танцы, рождественские елки… Все это – вещи, которых я никогда не видела и не ощущала, и, если совсем честно, я по ним не тоскую. Отцу нет необходимости тревожиться: я никогда не мечтала о рождественской елке.
О чем я мечтаю, так это о бабочках, жуках и листьях клевера. О цветках львиного зева, который похож на маленький ротик, когда сжимаешь их, заставляя раскрыться; и я воображаю, как разговариваю с ними, сожалея, что я не чревовещатель и не могу подарить им слова, соответствующие их движениям. О крыжовнике, который мы с Артуром потихоньку рвем, чтобы лакомиться кисловатыми ягодами. О птицах, летающих в небе, которым не преграда изгороди вокруг дома. И о горлицах, особенно когда они целуются друг с другом.
Жизнь – это не удовольствие, это безжалостная борьба. Если ты показываешь кому-нибудь, чтó доставляет тебе удовольствие, ты проявляешь свою уязвимость. И этот человек воспользуется ею, чтобы раздавить тебя.
После инцидента с календарем я усвоила, что должна маскировать восторг и энтузиазм, который вызывают у меня разные вещи. Теперь, видя что-нибудь замечательное, я веду себя совершенно безразлично.
Убийца
На взгляд моего отца, комфорт – одно из пагубных «наслаждений», которые необходимо подавлять. Постели не должны быть уютными, простыни – мягкими на ощупь, стулья – расслабляющими. Учитывая, как долго я просиживаю за роялем, мадам Декомб много раз рекомендовала сменить мой табурет на «бетховенский» стул со спинкой. Разумеется, безрезультатно.
Под тем же предлогом, несмотря на морозные зимы, свойственные северу Франции, этот огромный дом почти не отапливается. Мою спальню вообще не отапливают никогда, дабы она соответствовала канонам «сурового» воспитания. Иногда там так холодно, что окна промерзают изнутри. На протяжении полугода ложиться в кровать и вставать по утрам – это сущая пытка, так что я стараюсь одеваться и раздеваться как можно быстрее.
По тем же причинам я должна мыться только в холодной воде. «Горячая вода – для сопляков. Если ты, став взрослой, когда-нибудь попадешь в тюрьму, тебе нужно будет показать, что ты не боишься ледяной воды. Ты должна быть способна мыться даже снегом, и без малейшего колебания». Родителям, напротив, горячая вода разрешена, особенно отцу, которому – поскольку он есть «живой образец силы воли» – больше никому ничего не надо доказывать.
Моемся мы раз в неделю. Отец не верит в полезность ежедневного мытья.
– Твой организм выделяет слой антител, защищающий тебя от микробов. Принимая ванну, ты теряешь иммунитет и подвергаешь себя риску заболеваний, – говорит он мне. – Если только не моешься в той же воде, в которой мылся я: я защищаю тебя от внешних загрязнителей.
Поэтому мне приходится ждать, пока родители по очереди примут ванну, прежде чем залезть в нее, не меняя воду.
– Оставляя свою воду, я оказываю тебе честь, – говорит отец. – Это позволяет тебе пользоваться преимуществами моих энергий, когда они проникают в твое тело.
Эта вода не просто успевает полностью остыть – она покрыта пленкой отвратительной серой грязи, смешанной с хлопьями мыла «Люкс». Я моюсь торопливо, крепко зажмурившись и сжав губы, стараясь дышать как можно реже.
В интересах «закаливания воли» я теперь должна присоединяться к матери и наблюдать за работой мясника; он приходит каждые четыре-пять месяцев, чтобы забивать животных, которых отец заказывает с доставкой. Забой продолжается два-три изнурительных дня, каждый из которых начинается в половине четвертого утра звонком будильника.
Я должна мыться только в холодной воде.
Человек, которого мы зовем Убийцей, рабочий с бойни в Ворму, приезжает в четыре часа. В ожидании грузовика доставки мы угощаем его стаканом белого вина в кухне. Он несет такую несусветную чушь, что мы с матерью обмениваемся изумленными взглядами, вытаращив глаза. Я завороженно пялюсь на его единственный оставшийся зуб – бурый пенек, болтающийся в верхней челюсти, который он постоянно шатает языком.
Я должна идти с Убийцей, когда он выводит заказанное животное из грузовика. Если это молодой бычок, мы идем в конюшню. Он достает из своей сумки что-то вроде пистолета и приставляет его ко лбу животного между глаз. Стреляет. Бычок мгновенно падает на землю с глухим стуком. Мясник подвешивает тушу вниз головой на крюк. Если это баран или свинья, мы выводим животное во двор возле курятника, и Убийца перерезает ему глотку большим ножом. Потом волочит тушу в конюшню, чтобы подвесить ее. Со свиньями труднее. Они понимают, что их ждет, и борются за свою жизнь. От криков у меня кровь стынет в жилах.
Убийцу этим не остановишь. Он продолжает делать свое дело, словно дрова рубит. Он говорит мне, что животных нужно подвешивать на двадцать четыре часа, чтобы мясо гарантированно не стало жестким. Поэтому он уходит и возвращается на следующее утро, так же рано – на сей раз чтобы рубить туши. Вначале он разделывает их на четверти и относит по одной четверти в подвал, где мы ждем следующей стадии процесса. Пока он рубит мясо, мы с матерью заворачиваем куски. Название каждого отруба следует писать на ярлыке, прежде чем уложить в морозильник.
Из туши бычка или барана получаются сотни отрубов, которые постепенно заполняют три морозильника, стоящие бок о бок и подключенные к генератору. Затем мы добираемся до кусков меньшего размера: Убийца опорожняет кишки и готовит кровяную колбасу. Мы работаем весь вечер, окруженные ужасным запахом крови и сырого мяса. Иногда работа остается незавершенной, и Убийце приходится снова возвращаться наутро.
Я ненавижу, когда меня запирают в этом подвале, тонущем в запахе смерти. У меня ноет спина, меня тошнит. Кажется, этим пакетам с мясом нет конца. Но худшее из всего – когда Убийца забивает молочного теленка. Теленок должен оставаться спокойным и расслабленным, чтобы его нежное мясо не «испортилось». Это моя работа – проводить с ним время и подолгу успокаивать.
– Ах, нет на свете ничего лучше ребенка, а еще лучше – маленькой девочки, чтобы успокаивать животных, – говорит Убийца со своей широкой беззубой ухмылкой.
Так что я остаюсь наедине с теленком, прикованным цепью у конюшни. Сколько мне придется тут находиться? Я немного побаиваюсь его, ведь он намного больше меня. А еще я боюсь провалить свое задание. Отец сказал мне, что завтра мы сразу узнаем – по цвету мяса, – подобающим ли образом я с ним справилась. Если мясо будет розовым, все пропало; придется привозить и убивать другого теленка. Я тихонько разговариваю с животным и молюсь, чтобы его мясо не было розовым. Но чем дольше я его глажу, тем сильнее мое сердце проникается состраданием к нему. Мне хочется, чтобы время застыло и его смерть была отложена на бесконечный срок.
