Вечером родители велят мне собрать вещи. Много времени это не занимает. У меня всего одна пижама, зубная щетка, толстый кардиган, две пары носков и четыре пары трусов. Я иду вслед за ними по площадке второго этажа. Мы минуем гостевую спальню. Проходим мимо двери в огромную комнату отца и останавливаемся у следующей.
– Вот здесь ты будешь жить отныне и впредь. Так, чтобы я слышал все, что ты делаешь. А теперь опусти жалюзи, – говорит отец.
Прежде чем уйти, он объясняет, что должен запереть мою дверь – «на случай, если взломщик проникнет в дом; чтобы он не вошел и не напал на тебя».
Я остаюсь одна, растревоженная странным запахом этой непривычной комнаты. Мне так печально и так холодно – вдали от света уличных фонарей и звуков снаружи. Теперь ничто не сможет встать между мной и моими ночными кошмарами.
Со сменой комнаты я вступаю в новую фазу жизни. Теперь я должна соблюдать свое расписание с точностью до минуты. Каждое утро мы сверяем часы, «точно так же, как делают бомбисты и террористы», объясняет отец, потому что, как и у них, наш успех зависит от точности. Отец, крайне пунктуальный, подарил мне взрослые часы, когда мне исполнилось пять, рассчитывая, что я научусь определять по ним время.
Меня восхищает мысль, что можно есть вот так, не садясь за стол, не спрашивая разрешения. И все это делается при полностью включенном свете, словно они понятия не имеют о снайперах, сидящих в засаде.
С малых лет я должна была следовать плотному расписанию. Не так давно мать взялась следить по часам за моими посещениями ванной: стоит мне пробыть там больше трех минут, как она является и стучит в дверь: «Долго ты там еще? Выходи немедленно!» Теперь весь мой день – от звонка будильника в шесть утра до отбоя в половине двенадцатого ночи – должен быть отлаженным, как часовой механизм. Он должен следовать подробной программе, разработанной родителями и записанной в большой тетради, которую мне не позволено читать. Мне читает ее вслух мать, часто в присутствии отца.
Если возникают какие-то изменения – например, учитель музыки переносит урок на следующий день или предстоит какое-то особенное дело в саду, – мать записывает их в тетрадь. Меня информируют об этих изменениях за столом. Каждый день моей жизни изложен в этой тетради, с утра понедельника до вечера воскресенья, что зимой, что летом, без исключений. Момент, когда я встаю или ложусь спать, может меняться, если мы должны помогать Убийце или во время «праздников». Но даже эти вариации подчиняются неизменным правилам.
Еще одна важная перемена: теперь я должна взять на себя ответственность будить всех по утрам. Это означает, что мне приходится вставать раньше всех. У меня есть старый будильник, но пользоваться им мне не разрешается; я должна уметь просыпаться за счет чистой силы воли. Порой, когда рабочий день длится дольше обычного, я тайком завожу будильник и прячу его под одеяло в надежде приглушить звон. Но это тщетная предосторожность. Я настолько боюсь быть пойманной с поличным, что с тем же успехом могла бы и проглотить будильник: мои глаза распахиваются прямо перед выставленным временем. Каждое утро я испускаю вздох облегчения при мысли, что избежала провинности, унижения и наказания.
Расписание
Проснувшись в шесть, я должна одеться и собраться за десять минут. Теперь у меня есть ключ, чтобы отпереть свою дверь и пойти разбудить мать – ровно в шесть десять.
– Когда я говорю «шесть десять», я не имею в виду «шесть девять» или «шесть одиннадцать», – подчеркивает отец.
Я жду в своей комнате, пока минутная стрелка не окажется на девяти минутах, затем иду и встаю в коридоре. В ту самую секунду, как стрелка перемещается на десять минут, я стучусь в комнату матери.
После этого я спускаюсь на первый этаж, чтобы позавтракать в кухне, тратя на еду не больше десяти минут, – стоя, чтобы не терять зря время. Я разогреваю кофе, приготовленный накануне, и добавляю в свою пиалу сгущенное молоко. Мне не нравится запах этого молока, но я должна пить его, чтобы оно меня «укрепляло», так же как и две ложки сахара, которые я должна добавлять в кофе. Беру кусок черствого хлеба, нарочно оставленный для меня с вечера. Порой украдкой макаю его в кофе. Я знаю, что это строжайше запрещено, но иногда у меня так сильно болят зубы, что я рискую нарушать это правило, постоянно прислушиваясь, не раздадутся ли шаги.
Иногда мать беззвучно спускается по лестнице и прячется в кладовке, чтобы следить за мной. Когда я была помладше, едва из собственной шкуры не выскакивала от испуга, обнаружив ее, неподвижно стоящую за моей спиной. Она безмолвно смотрела на меня, потом ее губы искривлялись в бледном подобии улыбки, словно говоря: «Я слежу за тобой, ты от меня никуда не денешься». Я не могла глотать, чувствуя себя виновной в каком-то ужасном преступлении – знать бы еще в каком!
Теперь я изучила все звуки этого дома так хорошо, что могу разобрать даже тишайший из них. Я способна расслышать, как мать на цыпочках спускается по лестнице, как встает за дверью кладовой. Я не оглядываюсь. Я слышу, что она задерживает дыхание, и тоже дышу как можно реже. Я – образец хорошего поведения: ем стоя, потом ополаскиваю свою пиалу. После этого я слышу, как мать снова уходит, и это вскоре подтверждает скрип одной особенной ступени.
В шесть двадцать я иду в столовую, если на дворе зима, или на веранду, если лето, и полчаса занимаюсь сольфеджио. Пропевая вслух ноты, я отбиваю палочкой метр по деревянному ящичку, который сколотил отец. Так мать может следить за моей работой, пока занимается делами в кухне.
В шесть пятьдесят я выхожу в сад на двадцатиминутную прогулку быстрым шагом, причем мне строго-настрого приказано не надевать лишней одежды. Зимой в это время очень холодно и совершенно темно. Свет из кухонного окна – мой единственный ориентир. Имея при себе лишь фонарик, я должна направиться к птичнику и оранжерее, тем частям усадьбы, которые не видны с улицы. Отец настаивает, чтобы я никогда не ходила по одному маршруту дважды.
– Поскольку ты делаешь это каждый день, ты должна менять маршрут полностью, иначе тот, кто перелезет через стену, будет знать, где спрятаться, чтобы похитить тебя.
Я ужасно мерзну, но рада, что иду в эту часть сада. В темноте за мной следует Линда. Я чувствую ее присутствие за спиной. Я не смею заговорить с ней из страха привлечь внимание «людей, сидящих в засаде». Мы идем проведать Артура в конюшне, я торопливо глажу его и зарываюсь лицом в гриву. От его запаха согреваются мои продрогшие кости.
Весной, когда по утрам становится светлее, я должна заходить в курятник и собирать яйца. Иногда я также должна заходить в утиный садок. Ненавижу там бывать! Я знаю, что по ночам там прячутся мускусные крысы – ондатры. Желудок завязывается узлом от страха, я роюсь в соломе, выискивая утиные яйца. Порой я не могу себя пересилить и тогда утверждаю, что в этот день никаких яиц не было. Может быть, их съели крысы?
Потом я поднимаюсь в класс и сорок минут повторяю материал, по которому мать будет экзаменовать меня в течение дня. В семь пятьдесят снова спускаюсь вниз, чтобы найти Линду и отвести ее в конуру. Я должна сделать это быстро, поскольку предстоит важнейшее событие – пробуждение отца.
