Я должна научиться противостоять любым невзгодам – запланированным или неожиданным – с неколебимой решимостью.
Но это окно всегда гаснет на половине пути по маршруту, внезапно погружая меня в полную черноту. Делает ли он это нарочно? Еще один метод укрепления моего мужества? Меня охватывает паника. Дом по-прежнему слишком далек, а теперь меня ориентируют только кусты. Я теряю всякое чувство направления и забредаю в сорняки под деревьями. Позади и повсюду вокруг меня слышится множество устрашающих звуков – шаги, шелест листьев. Я так напряжена, будто у меня судорога во всем теле.
Требуется гигантское усилие, чтобы сохранять спокойствие, переставляя ноги все время, пока я не замечаю слабый свет со двора. Маршрут завершается, когда я поднимаюсь по лестнице обратно в спальню, замученная и продрогшая. Это один из немногих случаев, когда я возвращаюсь в свою комнату с чувством, похожим на облегчение, почти что с ощущением безопасности, отмеченным странной печалью. Мне кажется, я настолько пропиталась садовой сыростью, что у меня нет сил раздеться и натянуть пижаму. Я зарываюсь под одеяло как есть, во всей одежде, опасаясь, что могу не проснуться вовремя на следующее утро.
Должно быть, отец подозревает, что страх – моя главная слабость. Он убежден, что эти тренировочные сеансы научат меня преодолевать трусость. Каждый месяц я должна проходить «медитацию на смерть» и «испытание мужества». Это не обсуждается. Я повинуюсь без единого слова, никогда не заикаясь о своем ужасе.
Единственное мое утешение – мысль, что я могу пойти и рассказать Артуру обо всех своих страхах, так же как рассказываю ему обо всем остальном: о своей новой спальне, о вершках и корешках, о часах, о наказаниях… Я говорю ему прямо в ухо, и он внимательно слушает. Должно быть, мое дыхание щекочет его, так же как щекочет Линду. Но в отличие от нее он стоит совершенно неподвижно, словно больше всего на свете не хочет перебивать меня. Порой, когда я нашептываю ему в ухо обо всех своих несчастьях, он тихонько непроизвольно дергает им, отчего мое сердце тает.
Но сегодня Артур болен: он лежит на траве с чудовищно раздувшимся животом. Завидев меня, силится встать, но он явно слишком слаб и валится обратно. Я опускаюсь на корточки рядом, глажу его и пытаюсь поговорить с ним. Родители велят мне идти заниматься на аккордеоне. Я предпочла бы остаться, но вынуждена слушаться. Пытаюсь утешить себя мыслью, что у меня тоже иногда болит живот… Борясь с большим аккордеоном фирмы «Фрателли Крозио», который оттягивает мне плечи невыносимой тяжестью, я думаю об Артуре. Надеюсь, он вскоре поправится и я смогу увидеться с ним завтра после уроков.
Каждый месяц я должна проходить «медитацию на смерть» и «испытание мужества». Это не обсуждается. Я повинуюсь без единого слова, никогда не заикаясь о своем ужасе.
На следующий день, покончив с домашними заданиями, я спускаюсь на веранду к уроку музыки. Странно, но ни одного из родителей там нет. Может быть, они ждут меня в саду? Неужели я прослушала приказ пойти полоть сорняки? Я сбегаю по лестнице, радуясь мысли, что сейчас увижу Артура. День чудесный. Я направляюсь туда, где он по-прежнему лежит на траве.
– Артур мертв, – говорит мне мать. – Нам придется его похоронить.
Я не понимаю. Торопливо подхожу, чтобы поближе взглянуть на него. А потом пугаюсь. Он выглядит так странно. Как такое может быть? Артур мертв? Я поворачиваюсь к отцу, который сидит в сторонке, метрах в трех, на деревянном ящике. Мой отец, который все знает, который может сделать что угодно. Впервые в жизни я прошу его. Прошу вернуть Артура, сделать его таким, как прежде. Отцу неловко, он ничего не говорит. Молчание нарушает мать.
– Приходил ветеринар, – говорит она. – Он объяснил, что Артур объелся яблок, и это его убило. Ветеринар сказал, что он все равно был старой клячей: человек, который нам его продал, обманул нас.
Мать пускается в объяснения, что продавец, должно быть, натирал десны Артура соломой, чтобы тот казался моложе.
Я не понимаю. Не хочу понимать. Я хочу только одного: чтобы он не был мертвым.
– А когда это приходил ветеринар? – почти кричу я. – Я никого не видела!
– Ой, вот только не начинай реветь, – рявкает мать. – Если бы ты присматривала за ним, он не съел бы столько яблок!
– Все, хватит, – перебивает отец. – А теперь похороните его. Идите и выкопайте яму рядом с утиным прудом.
В каком-то тумане я беру лопату и безнадежно пытаюсь копать землю. Передо мной мать, она тоже копает. Сейчас лето, но земля очень твердая. Я работаю, как автомат. В моей груди – громадная железная рука, она сдавливает мое сердце.
Через некоторое время мать откладывает лопату и говорит:
– Мы не сможем этого сделать.
Отец посылает нас подобрать что-нибудь, чтобы накрыть Артура. Единственное, что нам удается найти, – уродливая клеенчатая скатерть с орнаментом из фруктов и овощей. Пока мы подтыкаем ее вокруг тела, я ловлю себя на том, что не могу отвести глаз от яблок, нарисованных на клеенке. От яблок, которые убили Артура.
Всю ночь Линда безутешно воет. Всю ночь я плачу, мое сердце по-прежнему сокрушает железная рука.
Не знаю, сколько Артур пролежал под этой скатертью с ее отравленными яблоками. Несколько дней. Потом приходит садовник Раймон. Он опирается на лопату, стоя рядом с выкопанной им большой ямой. Мы с матерью убираем клеенку. Я вскрикиваю. Под ней оказываются тысячи мух, ползающих по оплывшему телу. Омерзительная вонь наполняет мои легкие. Меня вот-вот вырвет.
Я не понимаю. Не хочу понимать. Я хочу только одного: чтобы он не был мертвым.
Я понимаю, что все кончено, навсегда. Ощущение такое, будто я падаю в бездну.
Внешне я по-прежнему веду себя как автомат. Помогаю, ухватившись за одну ногу. Она так закостенела, что я содрогаюсь. Но мне не хватает сил. Рывок – и я кувырком лечу в могилу вместе с Артуром. О ужас этого закостенелого тела, лежащего на мне, и удушающей вони! Я отбиваюсь от мух и обрушивающейся сверху черной земли.
– Какого черта ты там делаешь? – вопит отец, появившись словно ниоткуда.
Никто не помогает мне выбраться из ямы. Под конец я ухитряюсь кое-как выкарабкаться сама. Мне стыдно, я грязная, вонючая. И такая одинокая. Как я буду жить без «цок-цок» его копыт?!
– Засыпьте эту яму, а потом, Мод, поможешь Раймону убрать инструменты обратно в подвал.
Нет! Нет! Нет! Ради бога, нет! Только не в подвал. Не с Раймоном. Не сегодня. Эта немая мольба снова и снова крутится у меня в голове, пока я бреду к дому, точно животное на бойню. Крутится, когда Раймон прижимается ко мне сзади. Когда он щиплет меня левой рукой. Когда шепчет мне в ухо: «Ты любила эту свою лошадку», – и обдает меня своим масляным дыханием. Когда по-прежнему грязной правой рукой сдвигает в сторону мою одежду и пробирается в трусы. Нет! Нет! Нет! Пожалуйста! Пожалуйста…
Вечер. Я у себя в спальне, безуспешно пытаюсь отчистить трусы. Иду и запираюсь в туалете, отмывая пятна водой в унитазе, затем пытаюсь выполоскать их, спуская воду. Перед тем как вернуться в комнату, опять надеваю их, мокрые. Снимаю на ночь, чтобы просохли, но, когда снова надеваю их утром, они по-прежнему сырые. Сегодня не тот день, когда меняют белье, а мой разум слишком затуманен, чтобы придумать, как тайком произвести замену. Мне придется носить их еще пару дней. Такое ощущение, что они не высохнут никогда.
