– Я повсюду. Я вижу все. Что бы ты ни делала, я об этом знаю. Что бы ты ни собиралась делать, я об этом узнаю, – говорит он.
Не понимаю, почему отец так настойчив. Неужели он думает, что я скрываю какие-то идеи, вынашиваю греховные планы?
Отец вколачивает в меня представление, что страх – это «самопотакание слабых». Но, как бы я ни старалась, я все время боюсь.
Порой, когда я лежу по вечерам в постели, мною овладевает сокрушительная печаль. Я обнимаю подушку и воображаю, что кто-то ласково утешает меня. Произношу слова, которые хотела бы услышать: «Не плачь, дитя мое. Не беспокойся, ты не одна. Мы любим тебя, ты же знаешь. Ты не так плоха, как тебе кажется, ты еще это поймешь». Но вскоре эти слова тонут в упрекающем голосе: «Давай-давай! Жалей себя… Вот притворщица!»
Словно кто-то щелкает выключателем: у меня появляется неудержимое стремление – я должна немедленно себя наказать. Для начала я впиваюсь ногтями в свои бедра. Но это недостаточное наказание. Я свирепо вцепляюсь зубами в предплечье, зная, что этих отметин никто не увидит. Все глубже и глубже погружаю зубы в плоть и все дольше и дольше не разжимаю челюстей.
Ночь за ночью я истязаю себя, даже пускаю кровь. Это странно успокаивает. Я знаю, что боль прекратится, стоит мне только захотеть. Ведь это я сама решила, когда ей следует начаться; я буду и той, кто решит, когда ей кончиться. Как бы больно ни было, я нахожу некоторое утешение в мысли, что у меня все под контролем.
Я больше не могу это выносить, я не могу мириться со страданием, которого не понимаю и не знаю, когда оно закончится. Но когда я постепенно расслабляю свои сжатые зубы, ненависть и презрение, которые я чувствую к себе, слабеют. Буря оскорблений, бушующая в моей голове, со временем тоже утихает, и я, наконец, могу заснуть.
Ночь за ночью я истязаю себя, даже пускаю кровь. Это странно успокаивает. Я знаю, что боль прекратится, стоит мне только захотеть. Ведь это я сама решила, когда ей следует начаться; я буду и той, кто решит, когда ей кончиться.
Я в растерянности пытаюсь найти способ перекрывать доступ отцовскому вторжению в мои мысли. Если он может проникать в мою голову по желанию, то и животные, которых я люблю, тоже в опасности. Если я выпускаю Линду чуть раньше обычного, я должна заботиться, чтобы отец не мог «прочесть» это в моих мыслях. Ведь он выместит злость на ней, а я не могу этого вынести. Поэтому я стараюсь держать разум пустым. Заставляю себя стирать все мысли – или скорее не думать ни о чем, оставаться «лишенной мыслей».
Открывая дверь в конуру, я твержу: «Отсутствие мыслей, отсутствие мыслей…» Аналогичным образом, когда я прячу Бибиш – бродячую кошку, которая только что принесла котят в саду, – я создаю в своей голове нечто вроде затемнения. Если отец сможет отыскать их убежище, погрузившись в мои мысли, я уверена, он возьмет дробовик и убьет Бибиш и ее потомство.
Временами я выстраиваю кирпичную стену при входе в свою голову и прячусь за ней, чтобы подумать. Эта идея пришла мне, когда я помогала Альберу и Реми в строительстве. Я часто наблюдала, как они возводят стены, и теперь знаю, как это делается. Нужно как следует сосредоточиться и присматривать за множеством мелких деталей: консистенция раствора должна быть не слишком жидкой и не слишком густой; его не должно быть слишком много или слишком мало на мастерке; кирпич нужно класть правильно, когда пристукиваешь его; каждый новый слой кирпичей должен быть ровным… И не успеешь оглянуться, как перед тобой уже стоит стена, и за нее нельзя заглянуть!
Мысленным взором я возвожу стену так, как видела это наяву: набираю немного раствора мастерком, беру красный кирпич и укладываю его на место, затем еще раствор, еще кирпич… Я укладываю целый ряд кирпичей, потом перехожу к следующему – и так далее. Работа идет быстро, потому что мой разум выстраивает стены со скоростью молнии. Мне достаточно подумать – «кирпичная стена», – и вот она уже стоит на месте за считаные секунды.
Я то и дело строю свою кирпичную стену, особенно когда хочу сделать что-то тайком. Если бы отец наткнулся на нее, то подумал бы, что столкнулся с моей глупостью. Он часто говорит мне, что рабочие, вынужденные выполнять одни и те же задачи – например, затягивать гайки и болты или работать на конвейере, – со временем тупеют. Это действительно лучший способ отуплять массы – заставить их снова и снова делать одно и то же, позволить каждый год в День Бастилии пускать фейерверки и обжираться каждые новогодние праздники.
Когда тело повторяет одни и те же действия, разум привыкает к ним и поддерживает повторяемость день и ночь, прекращая все мыслительные процессы. Так я убеждаю себя в том, что, если отец увидит мою кирпичную стену, он подумает, что я «заразилась» тупостью в результате работы на стройке с Альбером и Реми.
Временами я выстраиваю кирпичную стену при входе в свою голову и прячусь за ней, чтобы подумать.
Мать тоже одержима идеей, что я скрываю свои мысли и облекаю их в ложь.
– Если ты солжешь, – предупреждает она меня, – я сразу узнаю об этом, потому что утром твой отец умрет.
Эта угроза порождает лихорадочную деятельность в моем сознании. Хотя я порой представляю, как счастливо и свободно живу без родителей, меня охватывает ужас при мысли, что мой отец умирает и покидает меня одну в этом свирепом мире. Как бы там ни было, мне непонятно, как я могла бы солгать или в чем, учитывая, как пристально за мной следят. Но мать так достает меня всепоглощающей важностью полной честности, что со временем на заднем плане моего разума появляется дьявольская мысль: что, если бы я попробовала чуть-чуть солгать, самую малость, просто чтобы проверить, что будет?
Должна сказать, что со времени инцидента с тигровым ковром у меня появились некоторые подозрения. Если отец знает все и видит все, то как же он целую неделю ходил по тигровому ковру утром и вечером, не замечая, что мы его перенесли? Как получилось, что он не узнал, что мы чуть не разбили его святая святых – бронзовую Афину?
Мать так достает меня всепоглощающей важностью полной честности, что со временем на заднем плане моего разума появляется дьявольская мысль: что, если бы я попробовала чуть-чуть солгать, самую малость, просто чтобы проверить, что будет?
После долгих колебаний я пробую одну очень незначительную ложь, связанную с второстепенным «правилом», касающимся туалетной бумаги. Когда я иду в туалет по малой нужде, мне позволено использовать только один квадратик. Уже само это – пожалованная мне «привилегия», потому что в прошлом женщины вообще не пользовались никакой бумагой.
– Ты ведь не используешь больше, чем тебе позволено, верно? – часто спрашивает меня мать. – Клянешься, что нет?
Итак, однажды я решаю воспользоваться двумя квадратиками туалетной бумаги.
Все идет прекрасно вплоть до отбоя – а потом, ночью, меня преследуют кошмары. Я вижу расстрельную команду, но у стены стою не я, а Линда или Бибиш – они должны заплатить за мои преступления. Или когда я иду будить отца, нахожу его мертвым. Значит, все то, что он говорил, – правда! Я встревоженно гадаю, как можно его воскресить. Я в панике, что он захочет возродиться во мне, изгнав меня из собственного тела и завладев им. Наконец, рывком просыпаюсь от ужаса, потому что во сне, когда я открываю рот, чтобы что-то сказать, из него слышится отцовский голос.
