Мое сознание часто возвращается к тайнам, скрытым в двух сейфах в отцовском кабинете. Я чувствую, что в них находится ключ от моей жизни. Иногда я гадаю, что сделала бы, если бы смогла получить доступ к этим документам. Мне пришлось бы забрать их, тут же сбежать и направиться прямо в полицейский участок. Но как отсюда выбраться? На окнах решетки, входная дверь всегда заперта, и, несмотря на все усилия, я никак не могу выяснить, где прячут ключ от нее. Чем больше я об этом думаю, тем меньше у меня остается надежды.
Перед Рождеством я обещаю себе, что передам весточку через почтальона или местных пожарных, когда те придут за своими ежегодными чаевыми. Не знаю почему, но родители предпочитают не показываться им на глаза и вручают мне конверт с деньгами, которые я передаю через маленькое окошко в столовой. В тот час, когда меня оставляют одну, чтобы делать домашнее задание, я пытаюсь составить записку. На ум приходят с десяток вариантов, каждый из которых начинается словами «Расскажите полиции…». Но что писать дальше? Меня ведь не морят голодом, не приковывают цепями, не бьют… Кто мне поверит?
По ночам я говорю себе, что мои настоящие родители далеко. Им пришлось доверить меня этой паре богачей, которые теперь отказываются отдавать меня обратно.
После уроков я спускаюсь вниз, обескураженная своей беспомощностью. На нижнем этаже вижу со спины отца, сидящего в столовой. Желудок словно сжимает твердый кулак, как бывает всегда, когда я стою на этой площадке. Я знаю, что должна очень тщательно следить за скоростью своих шагов и громкостью издаваемого мной шума. Если отец дремлет, и я, подходя, разбужу его, он обвинит меня, что я к нему «подкрадываюсь». Я нарочно заставляю поскрипывать каждую ступеньку. Если есть хоть малейшие сомнения, безмолвно возвращаюсь на пару шагов назад и снова спускаюсь, всем весом налегая на каждую ступень, чтобы она издавала как можно больше шума.
Оказавшись в столовой, я должна сесть с опущенной головой, не заговаривая и не шевеля ни единой мышцей, пока к столу не выйдет мать. Присутствие отца вызывает во мне неуютную смесь страха и отвращения. Краем глаза я вижу его, развалившегося в кресле, со сгорбленной спиной, в чудовищном изношенном жилете, который воняет застарелым потом и гнилью. Я бросаю беспомощный взгляд на окно, выходящее на улицу, и сквозь тюль мне удается разобрать машины и грузовики, идущие в обе стороны по шумному шоссе к Сент-Омеру. Однажды я слышала, как мать сказала, что они направляются в Англию. О, если бы я только могла тайком уехать на одном из этих грузовиков!
Оказавшись в столовой, я должна сесть с опущенной головой, не заговаривая и не шевеля ни единой мышцей, пока к столу не выйдет мать. Присутствие отца вызывает во мне неуютную смесь страха и отвращения.
У меня есть один повторяющийся страшный сон: я просыпаюсь и обнаруживаю, что моя комната необыкновенно ярко освещена, дом весь затоплен солнечным светом, и осознаю`, что давно проспала наше обычное время подъема. Странно, что родители позволили мне так заспаться. Я иду и стучусь в спальню к матери; там никого нет. Как и в спальне отца. Я спешу в столовую; она пуста. Это что же, я вчера пропустила мимо ушей какие-то распоряжения? Поднимаюсь в классную комнату, расстроенная тем, что на мне нет наручных часов. Открываю дверь… и вижу родителей, лежащих под большим столом у доски. Наклоняюсь ближе: они явно мертвы. Голова идет кругом.
«Я убила их», – думаю я. Должно быть, я встала ночью и убила их, как в тех историях о лунатиках, которые с упоением рассказывает отец. Вот так, все кончено. Я чувствую невероятное облегчение. Но потом меня настигает чувство вины. Я в ужасе. Я совершила немыслимое. Как я с этим справлюсь?
Я не ощущаю ни малейшей скорби по родителям. Только одна мысль: я попаду в тюрьму за их убийство. Даже в смерти они не выпускают меня из своей хватки.
Я не ощущаю ни малейшей скорби по родителям. Только одна мысль: я попаду в тюрьму за их убийство. Даже в смерти они не выпускают меня из своей хватки.
Бежать? Но куда? Оставить их здесь, прикрыть дверь и продолжать жить в этом доме, словно ничего не случилось?
Я просыпаюсь в поту, с глухо колотящимся сердцем, лихорадочно гадая, не сбылся ли уже мой кошмар, не получилось ли так, что я – в момент забытья – убила своих родителей.
Хрустальный шар
Гимнастический зал, выстроенный над могилой Артура, – огромное здание с восьмиметровыми потолками. В нем есть гимнастический конь, параллельные брусья, бревно, кольца, канат, шведская стенка и так далее. Теперь я должна стать способной гимнасткой – без всякого тренера, кроме матери и, разумеется, моей собственной силы воли. Родители заказали для меня спортивную экипировку: черные гимнастические тапочки и шорты.
Это первый раз, когда я надеваю шорты. По пути в зал, где ждет меня мать, чтобы в течение часа заниматься со мной упражнениями, я прохожу мимо Реми, который добавляет последние штрихи к внешней отделке здания. Он замечает что-то на задней стороне моего бедра.
– Что это за шрам такой большой? – спрашивает он, ему явно не по себе.
– А, этот? Не знаю, у меня тут еще один есть, – говорю я, указывая на грудь.
На лице Реми отражается еще больший ужас. На меня обрушивается волна стыда. Эти два шрама были у меня всегда, но я никогда всерьез о них не задумывалась. Разве такие есть не у всех?
Войдя в зал, я спрашиваю о шрамах у матери. Она отвечает уклончиво, говоря, что это отметины, оставленные рентгеном, который она делала, когда была беременна. Но ужас Реми пронзает меня, точно нож. Я чувствую себя «клейменой», как животное, направляющееся на бойню. Я каждый день вижу себя в большом зеркале в гимнастическом зале и теперь не могу не замечать этой неровности, бегущей по всей длине моего бедра от ягодицы.
Образ этого шрама, похожего на гримасу, преследует меня. Всякий раз, оказываясь в зале, я верчусь и изгибаюсь перед зеркалом, чтобы получше разглядеть его. Да, он похож на большой беззубый рот с завернутыми внутрь губами, небрежно зашитый рядом крупных, неровных стежков. По банным дням я пытаюсь получше рассмотреть другой шрам, который тянется по левой стороне тела от груди и уходит в подмышку.
Это вздутый змеящийся разрез, схваченный большими косыми полустежками. Проводя пальцем по этим отметинам, я чувствую узлы впадин и бугров под затвердевшей кожей. Я чувствую себя изуродованной, как Гуинплен из «Человека, который смеется» Виктора Гюго. Такое ощущение, словно у меня, как и у него, есть «выгребная яма боли и гнева в сердце и маска презрения на лице».
Через пару недель я снова поднимаю эту тему в разговоре с матерью. На этот раз она объясняет, что вскоре, после того как мы переехали в этот дом, когда мне еще не было четырех лет, я играла в саду и провалилась через подвальное окно, поранив бедро. Пытаясь выбраться, я поранила еще и грудь. Неужели она забыла о «следах, оставленных рентгеном»? Очевидно, нет, потому что еще через пару недель она возвращается к первому объяснению. А еще позднее туманно намекает на какое-то «посвящение».
