У меня внутри все трясется, и я чувствую всей глубиной души, что теряю рассудок. Что бы я ни делала, хуже я делаю только себе. Неужели я никогда не уберусь из этого ада?
Из отцовского кабинета я краду маленький перочинный ножик, который однажды заметила в нижнем ящике. Прячу его под ковром в своей спальне. Тем же вечером раскрываю его и рассматриваю: он старый, с истертым лезвием. Во время войны отец знавал людей, которые скорее сами перерезали бы себе запястья, чем сдались врагу. Вот это я и хочу сделать сейчас; тогда он поймет, что я вижу в нем врага.
Я провожу ножом взад-вперед по запястью. Он царапает кожу, но вены только скользят под лезвием, невредимые. Может быть, это потому, что нож слишком тупой? Или потому что я недостаточно сильно нажимаю? Я чувствую, как сильный инстинкт борется с тем, что я решила сделать. Но мне так отчаянно хочется убраться отсюда…
* * *
Хотя в моей жизни ничего не меняется, у меня возникает ощущение, что снаружи происходит что-то важное. Мы теперь почти не слышим поездов, проходящих по железнодорожным путям всего в пятидесяти метрах от дома. На главной дороге тоже стало меньше грузовиков. По вечерам царит почти полная тишина.
– Жаннин, – говорит отец, – завтра позвони в магазин и попроси, чтобы нам доставили сорок килограммов сахару и двадцать литров постного масла.
Он говорит, что мы должны открывать морозильники как можно реже, потому что вероятны отключения электричества. У нас есть генератор, который обычно включается, когда такое происходит, но нам все равно нужно поддерживать как можно более низкую температуру в морозильниках. Он решает, что на завтрак и ужин нам следует есть яичницу, чтобы не брать мясо из морозильников.
Меня убивает то, что Раймон теперь приходит втрое чаще обычного. Очевидно, в порту Дюнкерка забастовка, так что на работу он не ходит. Когда мы пьем аперитив, он заговаривает с отцом о «событиях в Париже», студентах на улицах и людях, швыряющихся булыжниками. Это напоминает мне о Гавроше из «Отверженных». Но отец избегает этой темы. «А твоя жена, как у нее дела?» или «Как думаешь, когда нам следует заняться обрезкой деревьев?» – переводит он разговор.
Эта ситуация была бы почти волнующей, если бы чертов Раймон не торчал здесь, пользуясь любой возможностью зажать меня в углу. Я больше не могу этого терпеть, я хочу, чтобы он снова вернулся на работу. Сколько еще будет длиться эта забастовка?!
Ключ
Зима кончилась, но жалюзи окон, выходящих на улицу, по-прежнему остаются опущенными. Никогда больше я не увижу ни рабочих, идущих к фабрике «Катлэн», ни грузовиков, отправляющихся в Англию. Отец отдает такой же приказ относительно всех ставен нижнего этажа с видом в сад. Большие комнаты нижнего этажа теперь стали огромными мавзолеями, наполненными тенями.
По мере того как жизнь постепенно вытекает из нашего дома, отец учащает свои инспекции и обыски. Он никогда не занимается этой работой сам, но без предупреждения появляется в моей спальне или в комнате матери и говорит: «Так, теперь снимите все с постели». Он наблюдает, пока мы откидывает одеяла, сдираем с них пододеяльники, вытаскиваем из-под матраца подоткнутые углы простыней, переворачиваем матрацы… Потом кивает, мол, можно снова застилать, и уходит.
Это может случиться как раз в год, так и трижды в месяц. Не знаю, что он ищет. Думаю, главным образом хочет создать атмосферу неуверенности. Мать раздражается, что с ней обращаются так же, как со мной. Она ничего не говорит, но это очевидно по резкости ее движений.
Родители не разговаривали со мной шесть недель – в наказание за то, что сшибла на пол стопку тарелок и (что ближе к истине) едва не довела этим отца до инфаркта. Думаю, я начинаю предпочитать эти периоды, когда их презрение ко мне так очевидно, тем моментам, когда оно по капле добавляется в острые, разъедающие душу взгляды.
Я возобновляю привычку свирепо царапать собственные бедра и руки. Еще я наматываю шнуры от толстых занавесей вокруг предплечий, кистей, бедер или голеней. Я перетягиваю их как можно туже; потом делаю глубокий вдох и тяну еще сильнее, пока от боли не перехватывает дыхание. Останавливаюсь тогда, когда сильнее затянуть уже невозможно. Теперь, занимаясь прополкой, я хватаю жалящую крапиву и чертополох голыми руками. Я больше не испытываю никакого страха перед болью, потому что я сама ее причиняю и сама могу решить, когда она прекратится. Родители видят, что в моих руках полно заноз, но ничего не говорят.
Теперь я знаю, кем хочу быть, когда вырасту: не «повелительницей мира», а «хирургом по голове». Я только что закончила читать «Чуму» Альбера Камю и благодаря доктору Рие понимаю, что разум может страдать так же сильно, как и тело. Со времен прочтения «Идиота» у меня возникло пламенное желание исцелить эпилепсию удивительного князя Мышкина.
– Врачи – ослы, – постоянно говорит отец.
Не знаю, не знаю – я никогда никого из них не видела. Когда я больна, отец лечит меня белым вином и аспирином. Но образы врачей, с которыми я сталкивалась в книгах, наполняют мое сердце восхищением. Возьмите «Сельского врача» Бальзака – какой хороший человек! Он не ограничивается исцелением одного только тела, он также помогает деревне жить более здоровой жизнью, развиваться и становиться привлекательнее. Вот кого я назвала бы Существом Света.
То, что я читаю, начинает сказываться на мне; я становлюсь плавильным котлом идей, персонажей и историй. Когда мать оставляет меня одну делать домашнее задание, я берусь за написание своего рода новеллы в стихах, герой которой – птица, сидящая на самой высокой ветке австралийского тополя, растущего в усадьбе. Оттуда птица наблюдает за обитателями усадьбы. Видя уток, плавающих в пруду у подножия тополя, она делает вывод, что утки – хозяева дома и что у них есть свой зоопарк со львами (Линда), зебрами (Перисо) и жирафами (родители и я). Птица размышляет, как эти животные оказались так далеко от своих естественных мест обитания.
Я очень довольна своим произведением, которое кажется мне и развлекательным, и познавательным. Возможно, оно понравится и матери, заставляющей меня писать сочинения. Мне так хочется, чтобы она поняла, что я не так плоха, как она думает! Я решаю посвятить ей свою новеллу в стихах. Прочитав ее, она, возможно, перестанет меня ненавидеть.
Я больше не испытываю никакого страха перед болью, потому что я сама ее причиняю и сама могу решить, когда она прекратится.
Во время урока французского я вручаю ей свое творение, немного волнуясь. Удивленная, она пробегает листок взглядом, бегло просматривая текст. Затем швыряет его мне в лицо.
– Когда я вижу все, что способно измыслить твое воображение, как ты можешь рассчитывать, что я поверю, будто ты говоришь правду?
По мнению матери, воображение и ложь – одно и то же. Я также вижу, что она крайне оскорблена, что ее сравнили с жирафом. Я очень расстроена и пытаюсь объяснить, что маленькой птичке мать кажется ужасно большой.
– Вижу, у тебя слишком много свободного времени, – рявкает она. – Пойду принесу тебе оранжевый учебник, можешь порешать для нас арифметические задачи…
