Думаю, мсье Молен все понимает. Он интуитивно догадался, что я на грани взрыва. Не знаю, как он это вычислил, поскольку я ничего ему не говорила. Должно быть, у него есть шестое чувство. Он способен обо всем догадаться, лишь взглянув на меня, и, полагаю, отца он читает, как открытую книгу. Наверное, он решил помочь мне и придумал план, как уломать отца.
Под конец уроков мать приходит отдать ему конверт с деньгами и пытается сразу проводить к боковой калитке.
– О, но я же должен поздороваться с мсье Дидье, – говорит он и направляется к «бару», весело болтая, словно не замечая недовольной мины матери.
Хотя врач строго предостерег его против выпивки, он всегда соглашается выпить порцию какого-нибудь горячительного. Должно быть, понимает, что от этого зависит уважение отца.
Мсье Молен завел привычку, когда во время наших уроков щелкает интерком, резким тоном говорить:
– Вижу, у тебя здесь слишком легкая жизнь. Тяжко тебе пришлось бы, если бы ты приезжала заниматься в студию под моим руководством. Я заставил бы тебя играть на контрабасе. О, вот бы ты намучилась! И я заставлял бы тебя чистить все инструменты и полы тоже мыть…
– Вижу, у тебя здесь слишком легкая жизнь. Тяжко тебе пришлось бы, если бы ты приезжала заниматься в студию под моим руководством. Я заставил бы тебя играть на контрабасе. О, вот бы ты намучилась!
Я давлюсь беззвучным смехом; он перебарщивает, это ни за что не сработает!
Но все получается. Когда мсье Молен приезжает в следующий раз, отец спрашивает его:
– Как думаете, стоит заставить Мод учиться играть на контрабасе?
– Мод? Я и не подумал об этом, но это очень хорошая мысль!
– В таком случае, – говорит отец, – могли бы вы в следующий раз привезти его с собой?
Мсье Молен может собой гордиться! Потом отец спрашивает, известно ли ему, были ли контрабасы в концлагерях. Мсье Молен на мгновение лишается дара речи, потом говорит:
– Эмм, я попробую узнать…
Для меня мсье Молен – глоток свежего воздуха. Во время поездки на экзамен я осознала, насколько выбиваюсь из картины реального мира. Я в ужасе от того, что это несоответствие необратимо, что у меня всегда будет лишь подобие нормальной жизни и я всегда буду прозябать на периферии. Поэтому я чувствую, как кровь отливает от лица, когда мсье Молен говорит, что ему придется некоторое время отсутствовать из-за операции.
– Но я принес тебе две прелюдии Рахманинова, – говорит он. – Можешь начать разбирать по нотам вот эту, до-диез минор, и мы поработаем над ней вместе, когда я снова встану на ноги.
Я всей душой бросаюсь в Рахманинова. Даже по ночам в своей комнате я прекращаю тайные литературные труды, чтобы поиграть на воображаемой клавиатуре. Я провожу часы за роялем с аккордеоном на коленях; стоит мне услышать щелчок интеркома, как мои руки перепрыгивают на аккордеон. Когда он щелкает снова, я возвращаюсь к роялю. К середине лета я более-менее разучиваю прелюдию до-диез минор и обращаю внимание на соль-минорную. Она труднее, и в конце концов я начинаю думать о ней постоянно. Когда родители обращаются ко мне, их голоса звучат словно издалека.
Мсье Молен, наконец, возвращается, и я хочу удивить его, сыграв обе прелюдии. Он действительно удивлен, но я вижу, что он еще и встревожен. Я прошу его заказать для меня Второй фортепианный концерт Рахманинова.
– Может быть, мы какое-то время позанимаемся чем-то другим, – предлагает он.
Когда я настаиваю, мсье Молен уступает, но при условии, что я также буду работать над произведениями двух других композиторов.
Когда ему приходится лечь в больницу на вторую операцию на бедре после инфекции, я бросаюсь в этот концерт сердцем и душой. Он гораздо объемнее прелюдий, и мне он не по силам. Я упорствую, становлюсь одержимой, теряю себя в нотах, слышу их внутри головы днем и ночью. К счастью, мсье Молен вскоре возвращается и с тревогой видит, в каком я состоянии: играю слишком быстро, говорю слишком быстро, с трудом контролирую себя. И, к его изумлению, ставлю аккордеон на колени, прежде чем сесть за рояль. Это стало такой отработанной привычкой, что я даже не замечаю, как делаю это.
Он очень мягко начинает рассказывать мне о Рахманинове, который перенес четырехлетнюю депрессию после провала своего Первого фортепианного концерта. Говорит о Римском-Корсакове, который был учителем Рахманинова и примером для подражания. Я могла бы разучить его «Полет шмеля». Мне понравится, уверяет мсье Молен. «Понравится» – что за странная мысль, думаю я.
– Но берегись, – добавляет он. – Это трудная пьеса. И мы могли бы убить двух зайцев одним ударом, потому что есть ее переложение для аккордеона. Это понравится твоему отцу.
Я с первых же нот очарована «Полетом шмеля», а заодно открываю для себя Мануэля де Фалью: мсье Молен играет мне его «Ритуальный танец огня», и я ослеплена этой музыкой. Он постепенно уводит меня от одержимости Рахманиновым. Через пару месяцев я возвращаюсь к прелюдиям и осознаю, что играю их иначе, серьезнее. Что касается Второго концерта, я расстаюсь с ним без сожалений, потому что мы теперь перешли к «Венгерской рапсодии» Листа – моей высшей мечте с тех пор, как десять лет назад я лишилась мадам Декомб.
Мари-Ноэль
Спустя год я снова еду поездом в Армантьер – нервничая еще сильнее, чем в прошлый раз – на остальные экзамены за курс средней школы. Мать наказала мне: «Если кто-то начнет спрашивать, почему ты учишься дома, говори, что у тебя тяжелая астма, и ты не можешь ходить в школу». Но никто ни о чем не спрашивает.
Немецкий как первый иностранный язык: я учила Шиллера и Гете, но здесь сталкиваюсь с современными текстами, от которых у меня голова идет кругом. Та же проблема и с английским: я работала над Шекспиром, но мне надо справиться с сюжетом, взятым из книжки, на обложке которой красуется американский флаг. Единственное утешение – музыка, экзамен по выбору: я играю прелюдию до-диез минор Рахманинова, и экзаменатор восклицает:
– Да вы же прекрасно играете! Почему вы не сдаете профильный музыкальный экзамен?
А я и не знала, что такой экзамен существует.
На устном экзамене по истории и географии мне достается один вопрос, который я знаю хорошо, – «Война с Россией», и один, который знаю хуже, – «Развитие Латинской Америки». Экзаменатор посасывает трубку, слушает, как я рассказываю, потом словно оживает и спрашивает меня о Бразилии и «короле Пеле». Я никогда не слышала о «короле Пеле».
– Но вы же наверняка знаете, что бразильцы – мировые чемпионы благодаря Пеле? – спрашивает он, подняв бровь. – Не знаете? Или что только что в Германии начался чемпионат мира по футболу?
Я лишаюсь дара речи.
– Учеба – это очень хорошо, девушка, но нужно также интересоваться и окружающим миром, – наставительно говорит он. – И в любом случае, если вы не сдадите свои экзамены в шестнадцать лет, это не имеет значения. Так даже лучше. Это даст вам время созреть и развить хоть какую-никакую любознательность.
