Когда мсье Молен после урока идет в «бар» выпить, отец взял в привычку спрашивать его, ускорит ли мой прогресс, если я стану учиться «где-то еще». Мсье Молен не слишком словоохотлив в ответах: «Возможно… Да, такое может быть… Но может быть, и нет». Именно это и требуется, чтобы заставить моего отца настаивать, чтобы мсье Молен немедленно принял меня в свой класс. И он ни в коем случае не должен быть со мной мягок! Мсье Молен притворяется, что дает согласие против собственной воли.
– Ну, ладно, пусть ваша дочь приезжает завтра в два часа дня в мой магазин на улице Насьональ, 11.
Я не могу поверить своим ушам – завтра я еду в Дюнкерк! И буду ездить туда раз в неделю, чтобы заниматься музыкой в настоящей Музыкальной академии
[8]. Мсье Молен, вы мой спаситель! Подумать только, сколько виски, «Рикара» и чуши вам пришлось проглотить! Через два года терпеливого труда и дипломатических уловок вы наконец преуспели и добились того, что ворота моей тюрьмы приоткрылись.
Мать отводит меня на станцию и покупает билеты в первый класс, чтобы я не «смешивалась с толпой», потом торопится домой. Я должна справляться самостоятельно, хоть и не имею никакого представления, как попасть на улицу Насьональ. К счастью, мсье Молен ждет меня на вокзале и отвозит в Академию.
Это большое здание, в котором замечательно пахнет и много людей, то и дело говорящих: «Привет! Как поживаете?» Там полно учеников самого разного роста и веса, с волосами всех оттенков. Как это прекрасно – разные люди, которые, похоже, без труда общаются друг с другом. Атмосфера в классе серьезная, но жизнерадостная: мсье Молен – замечательный учитель; я очень горжусь тем, что меня приняли в его класс – и, тем не менее, все равно удивлена. Это что же, те самые джунгли, где человек человеку волк, – как отец описывает внешний мир? Кроме того, я немного растеряна: почему мсье Молен так упорно сражался, чтобы привезти меня сюда? У него с избытком хватает других учеников, гораздо более интересных, чем я.
* * *
Мсье Молен по-прежнему приезжает, чтобы заниматься со мной дома на рояле и аккордеоне. После уроков он следит, чтобы меня ни в коем случае не было рядом, когда идет поздороваться с отцом. У меня такое чувство, что он что-то затеял и опасается, что мое присутствие может разрушить его план. Однако в следующий раз отец включает интерком и просто говорит мне: «Иди сюда». Придя в «бар», я вижу мсье Молена, опирающегося на костыли, с непроницаемым лицом, и страшусь худшего.
– Пришло для тебя время, – начинает отец, – столкнуться с жизненными трудностями. Хватит с тебя коконов. Мсье Молен согласился принимать тебя в Дюнкерке трижды в неделю, чтобы ты могла как следует заниматься на аккордеоне и скрипке и совершенствовать свои навыки на других инструментах. Ты также должна начать работать: всю субботу ты будешь проводить в магазине мсье Молена в качестве продавщицы и уборщицы.
Трудно представить, чего мне стоит скрыть мой энтузиазм. Когда мсье Молен уходит, отец заставляет меня сесть перед ним и объясняет, что настало время начать мою миссию в мире. Я должна выйти замуж; он об этом позаботится. Через шесть месяцев он заплатит за мой развод, и я вернусь, чтобы жить в этом доме. За это время я не должна забеременеть. Я не очень-то понимаю, но соглашаюсь: я на все согласна без всяких условий.
Отец долго смотрит мне в глаза, и мне ясно, что жизненно важно не выдать свое волнение, поэтому не отвожу взгляд. Я позволяю ему «испытать мой разум», который надежно спрятан за стеной, обложенной отражающими зеркалами – недавним усовершенствованием моего метода кирпичной стены.
Пришло для тебя время столкнуться с жизненными трудностями. Хватит с тебя коконов. Мсье Молен согласился принимать тебя в Дюнкерке трижды в неделю.
Вероятно, в соответствии с отцовскими планами на меня в доме происходит крайне редкое событие: родителям наносит длительный визит таинственный незнакомец. Потом они вызывают в гостиную меня.
Отец представляет меня очень маленькому, худому, странному человечку; ему, должно быть, за пятьдесят, он говорит пронзительным и подчеркнуто снобистским тоном. Подробно рассказав, как ему нравится гладить свои маленькие кружевные платочки, мсье Делатай осматривает меня с ног до головы, потом принимается расспрашивать о Платоне, Аристотеле и итальянском Возрождении. Он спрашивает, что я думаю о Макиавелли, нравится ли мне импрессионизм… Я говорю, что нравится, я вообще очень впечатлительная. К моему крайнему изумлению, он даже касается моих волос!
После того как он уходит, отец вызывает меня.
– Пора подумать о браке, – говорит он. – Замужняя женщина может делать в жизни все, что пожелает; она всегда пользуется уважением. Она может даже развестись, это не имеет значения. Но замуж надо выйти обязательно.
Потом он рассказывает мне о мсье Делатае: он гомосексуалист, богач и масон. Ему тоже необходимо жениться, предпочтительно на красивой молодой девушке, «ради приличий». Так что он не причинит мне никакого вреда и не будет против, если я бо́льшую часть времени стану жить с родителями.
Я столбенею, немею. Не знаю, что и думать. Что это – величайшая возможность в моей жизни, шанс действительно убраться отсюда? Или я рискую оказаться еще более связанной по рукам и ногам, если выйду замуж за отцовского друга?
Мне не приходится долго мешкать, потому что решительно вмешивается мать:
– Нет! – восклицает она. – Нет, я на это не согласна. Мод не может выйти за гомосексуалиста втрое старше нее!
Я смотрю на нее, пораженная. Впервые в жизни она защищает меня и противостоит отцу. Может быть, этот странный замысел пробудил глубоко похороненные воспоминания тех дней, когда она, маленькая девочка, смотрела, как взрослые решают ее судьбу, не учитывая ее желаний? Реакция отца оказывается еще более сюрреалистической.
– Ой, ладно, – вздыхает он и больше об этом не заговаривает.
Невероятная победа. Но какая же горькая! Я благодарна матери за то, что она бросилась мне на помощь, но почему она выжидала так долго? Она могла попытаться бросить вызов его диктату давным-давно, и могла бы добиться успеха. Мне так нужна была тогда ее защита…
* * *
Но я все равно на седьмом небе от счастья. Я люблю ездить в Дюнкерк на электричке, а не в том поезде, где ездила первым классом по требованию отца. Я предпочитаю второй класс, где иногда встречаю пару железнодорожных рабочих, которые взяли меня под крыло и даже научили карточным играм. Они замечают, что я на каждой станции поднимаю голову, готовая выскочить из поезда, и говорят: «Нет необходимости так следить за каждой остановкой. Дюнкерк – конечная».
По воскресеньям я помогаю матери работать в саду. Если идет дождь, мы остаемся в «баре» и вынуждены сносить долгие периоды «молчания и бесстрастности». Отец объясняет, что это способ «перезарядиться энергией» путем контакта с ним – после того, как я была заражена всевозможными внешними загрязнителями. Он никогда не расспрашивает меня о жизни за пределами дома. По вечерам он дожидается меня, чтобы поужинать жидким омлетом, плавающим в подгорелом масле, и по-прежнему настаивает, чтобы мы пили столько же алкоголя, сколько и он. Нам с матерью порой удается исподтишка опорожнять свои стаканы в раковину. Во время своих «поучений» отец теперь скачет с одной темы на другую, и речь его все чаще становится бессвязной.
