– Не бойся, – утешает меня Яаарсма, – могила всё равно никуда не уйдет.
– Речь не о могиле, – говорю я, – речь о том, чтобы понять людей, которые рассчитывают через нее перепрыгнуть.
Назавтра мефроу ван де Берг заводит разговор о письме Маартена. В ее глазах это низость:
– Как если бы человек спотыкался и за это ему отрубили бы ногу. Шарль так упорствует в том, что больше не хочет жить, и вот нá тебе, приходит это письмо. И, как назло, от Маартена, вечно он тут как тут…
Она рассказывает, что на свадьбах и праздниках, будучи навеселе, он постоянно приставал к ней, о чем она никогда мужу не говорила, потому что смотрела на это сквозь пальцы и не хотела ронять образ Маартена в глазах его брата.
– Если бы я это сделала, у Маартена письмо застряло бы в глотке. Звучит не слишком любезно, но это именно то, что я думаю. А здесь я уже ничего не могу изменить, пусть поговорит с Богом.
Что касается Его адреса, вот история, которую мне довелось слышать в Африке. В прежние времена существовал мост, который вел от земли к хижине Бога, так что люди могли заглянуть к Нему, дабы обсудить свои нужды. Люди шли и шли. Толчея была несусветная. И до того Ему надоели неурожаи, больные дети, изменившие жены и украденный скот, что Он мост разрушил. С тех пор люди больше не могут к Нему попасть и им приходится пытать свое счастье, молясь и принося жертвы.
Подобная ситуация с адресом Бога была и у нас. Боги древних греков обитали на Олимпе, в море и под землей, а иудеи даже имели Его при себе в Ковчеге Завета. Конечно, ван хет Реве может утверждать, что Библия выдерживает любые толкования, кроме буквальных, однако «буквальные» толкования мы видим повсюду, и эта буквальная религия мне понятна, пусть она и неверна. Проблема возникает, когда буквальное толкование отбрасывают как бессмыслицу и в действие вступает процесс улетучивания: теология.
Богословы на вопрос «где живет Бог?» отвечают совсем иначе. Например, так: в лице ближнего.
Если сравнить Бога с Дональдом Даком – я не имею в виду ничего дурного, – то можно было бы сказать, что их достоверность, в общем-то, одинакова и утверждение, что первый из них живет в лице каждого, ровно того же уровня, что и утверждение, что второй живет по соседству с миллионами американцев.
Но оба утверждения относятся к типу «запоздалых лукавых высказываний», потому что только в раннем детстве мне действительно нравился Дональд Дак, и только будь я ветхозаветным иудеем, я действительно мог бы приносить жертвы Яхве. Если я хочу приносить жертвы Яхве сегодня, я обрекаю себя на богословское словоблудие или впадаю в мистику или в социологические банальности. Это та сеть, в которой, по-моему, барахтается «нынешняя религия». Но нет, люди говорят, что должны испрашивать совета у Бога. А если бы вам захотелось узнать, каким образом Он им отвечает, они отвергли бы ваш вопрос как недопустимую грубость.
Но что мы скажем, если кто-то задержится сегодня вечером, потому что сначала ему нужно было принести жертву Зевсу?
На следующий день Хендрик говорит мне, что теперь всё в порядке. Он имеет в виду беседу с ван де Бергом.
– Что именно?
– Он принял решение. Теперь он знает, чего хочет.
– И что же Бог на это сказал?
– Антон, прекрати.
– Sorry! – Ну ясно, нынешняя религия.
Но в чём же разница между этим «вопрошать Бога» – и тем «читать» по внутренностям козы, обязанность, которую возлагали на своих жрецов древние греки?
Когда я вхожу в палату ван де Берга, он приветствует меня подобием широкой улыбки, которая больше напоминает гримасу; от волнения он не может печатать.
– Ну что, сомнения позади? – спрашиваю я осторожно.
Я беру его руку, и он слегка тянет меня к себе, будто хочет сказать что-то на ухо, но он целует меня.
– Да, я понимаю, – говорю я.
– Ему хотелось бы завтра вечером, – добавляет его жена.
Впереди беспокойная ночь: то и дело просыпаешься, один сон за другим. Всю ночь шастаю по больнице: передозировка – как нож, зажатый в зубах; постоянно выискиваю огрехи в принятом мною решении. Вижу метровые бумажные полосы с непонятным текстом из вандеберговой машинки, которые по ошибке прочитываю как просьбу об эвтаназии. Но когда я наконец отыскал его и сделал инъекцию, никакого эффекта. Он смотрит на меня выжидающе. Другие присутствующие тоже устремляют на меня свои взгляды. Вижу себя самого, замершего с проклятым шприцем в руке. И делаю укол не ван де Бергу, а Али Блум. Знаю, что перепутали пациентов, но все подбадривают меня. Чувствую, что-то не так. И сын Али Блум это знает. Вижу, как его плечи содрогаются от рыданий.
Когда на следующий день вечером иду в палату ван де Берга, я довольно спокоен. Как раз когда я собираюсь войти, навстречу мне из палаты выходит Терборх, это придает мне уверенности: паники с Божественной стороны, по крайней мере, можно не опасаться. И всё же я со страхом и с трепетом ступаю на этот висячий мост.
Как только вхожу внутрь, меня энергично приветствует собака, черная, короткошерстная, неопределенной породы, но для меня – настоящий Анубис
[81]. Я ужасно пугаюсь и не могу удержаться от вопроса: «Он тоже должен быть здесь?» – на что ван де Берг внятно отвечает: «Jazeker»
[82].
Сегодня в обед мы с ним условились, что, войдя, я с ним обменяюсь рукопожатием, после чего сразу же введу лекарство, чтобы ни одному из нас не дать повода для слов: «Как поживаете?» – и тем самым пусть даже для короткого разговора, который каждый из нас, может быть, не захочет прервать вопросом, не пора ли уже… – из страха причинить боль другому.
Всё проходит безукоризненно. Сосуды у него хорошие. Вскоре после инъекции одна из чаек, которых Тоос так любила, садится на подоконник, тут же с криком срывается в глубину, снова взмывает вверх и устремляется в даль вечернего неба. Я пытаюсь следовать взглядом за птицей, пока она не растворяется в сумерках. Жена ван де Берга смотрит вместе со мной, а сам он, уже мертвый, сидит между нами. И тогда мы оба поднимаем взгляд вверх.
– Он и вправду исчез вместе с чайкой, – тихо произносит она.
И потом, еще тише:
– О господи, теперь у меня ничего больше нет.
Вместе с сестрой мы укладываем его на кровати. Жена звонит детям, я – окружному врачу. Он прибывает только в половине двенадцатого, на ходу извиняется, хватается за досье и передает меня двум следователям, полноватым мужчинам за тридцать, с животиками, туго обтянутыми сорочкой. Они сердито жуют резинку и курят. Им никак не удается выбрать между вежливостью и грубостью.
– Здесь можно курить? Вы врач, можете подтвердить? Как долго вы знали этого человека? Действительно ли у него была настолько запущенная болезнь Паркинсона? Жена при этом присутствовала? Сколько ей лет? Не могла ли она еще подождать? Мы можем на него посмотреть?
