«Но от вас, кажется, ускользает, что реабилитация моей жены рискует потерпеть неудачу, если она будет находиться в многоместной палате. Вы сознательно подвергаете риску ее здоровье».
Я говорю, что его слова напоминают мне того доктора, с его хитроумным томографом. «Процедуру называют также „взятием заложника“. Доктор обещает исследовать, какого оттенка ваши мозговые клетки: голубоватые или сероватые. Он не несет ответственности за последствия незнания в этом вопросе, но в глубоких складках его лба написано симпатическими чернилами: если мы не узнаем цвет ваших мозговых клеток, то в один прекрасный день вы можете умереть. Великое Умолчание состоит в том, что вы действительно можете умереть, и мы, со своим знанием цвета ваших мозговых клеток, никак не могли бы здесь ничего изменить. Но я утрирую. Это, собственно, никакое не умолчание, просто никто не желает этого слушать».
Он спрашивает, могу ли я объяснить, как такое происходит, что мы охотно тратим деньги на всякую электронную трескотню, дающую никому не нужную информацию, вместо того чтобы выделять средства для нормального обслуживания пациентов.
«Одна из важных причин, я думаю, состоит в том, что мы всё еще хотим знать, для чего мы на этой земле и почему мы страдаем. Прежний ответ – очищение на земле и предстоящая награда на небесах – уже нас не удовлетворяет. Мы больше не знаем точно, что мы делаем и почему, и поэтому наблюдаем за тем, что делают наши молекулы».
«И в этом причина, почему мы теперь как ненормальные занялись сканированием и тратим на это так много денег. Таким образом, вы хотите мне сообщить, что не можете предоставить моей жене отдельную палату, поскольку Бог умер, поскольку естественные науки одержали победу над теологией, поскольку мы больше понимаем в натрии, чем в самих себе?»
«Да, приблизительно так. Удовлетворил вас мой ответ?»
«Вообще-то, нет, но своей жене я всё-таки его передам».
«The old questions, the old answers, there’s nothing like them» [«Старые вопросы, старые ответы, нет ничего лучше»]
[138], – говорит Беккетт. Но очищение в жизни и затем завершение в смерти, думал я, оставлено навсегда. Огонь земного чистилища не очищает, а опаляет. И всё.
Так мы видим это сегодня. Но вернемся к истории. Религия теряла под собой почву по мере того, как всё большую территорию завоевывала наука. Поясню. Я имею в виду Entzauberung der Welt [расколдовывание мира]
[139]: гроза объясняется не злыми ударами молота Тора
[140], но электрическими разрядами. Электрический ответ предполагает и избавление от Тора, и невозможность и дальше вопрошать мир: почему ты это делаешь? Если спрашивали Тора, он сказал бы: потому что я был разгневан. Но электрическим искрам не задашь такого вопроса.
От грозы перейдем к болезни. В древнем анимистическом мире, который взирал на нас, на который мы могли злиться и который могли благодарить; другими словами, в наполненном нами мире болезнь представляла собой вполне понятный удар, который мир всегда готов был нам нанести. Для болезни всегда была какая-нибудь причина: срубил не то дерево, принес слишком скудную жертву богам, был слишком жесток в сражении и т. д. Но если сегодня кто-либо спросит врача, в чем причина его болезни, тот скажет: «В том, что у вас слишком узкие коронарные артерии», – странный ответ, если, вообще говоря, спрашивающий имеет в виду, почему это должно было случиться именно с ним?
«Что у меня за болезнь?»
«Пропускает сердечный клапан».
«Да, но почему это у меня?»
«Минуточку, сейчас позвоню вашему священнику».
Таким образом получают гидравлический ответ на экзистенциальный вопрос. Думаю, что многие довольны медициной потому, что врач так экзистенциально всё видит благодаря гидравлическому подходу; поэтому у них создается впечатление, что врач им разъяснил, в чём суть их болезни. Стоит вспомнить мою мать и жидкость у нее в животе: «как только вода дойдет до ее сердца». Очевидно, что тогда уже не важно то, что клапаны больше не имеют в себе ничего гидравлического. Или еще лучше: дело в том, чтобы, говоря о клапанах, избавиться от гидравлики. Если больной в состоянии хоть немного метафизически покопаться в доставшихся ему клапанах, он и сам прекрасно сможет найти ответ.
Но путаница присутствует также и на другой стороне: многие врачи полагают, что все разговоры о клапанах, костях, артериях, почках и так далее затрагивают самую суть жизни. И поскольку они уже много знают о костях и прочем, они полагают, что много знают и о самой жизни.
Если висишь на тонкой веревке над пропастью, будешь, затаив дыхание, прислушиваться к специалисту по веревкам, знающему их прочность, и в точности следовать его указаниям. Но чтобы, основываясь на полученном опыте, рассматривать такого специалиста как мудреца, знатока жизни, пусть даже ему известно абсолютно всё о веревках, требуется нечто иное.
Самые интересные вопросы относительно нашей жизни касаются не клапанов, веревок или костей. Виттгенштайн:
«Wir fühlen, daß, selbst wenn alle möglichen wissenschaftlichen Fragen beantwortet sind, unsere Lebensprobleme noch gar nicht berührt sind.
Freilich bleibt dann eben keine Frage mehr; und eben dies ist die Antwort»
[«Мы чувствуем, что, если бы и существовал ответ на все возможные научные вопросы, проблемы жизни не были бы при этом даже затронуты.
Впрочем, тогда больше и не остается никаких вопросов; это как раз и есть ответ»]
[141].
Высказывание, две первые строчки которого поистине приносят мне облегчение, но посреди последней строки всегда возникает чувство, что у меня забирают лестницу, по которой я еще не начал взбираться.
Вопросы жизни и вопросы науки
У мефроу Понятовски побывал ее брат, прямо из Америки. Она рассказывает, как они встретились. На ее вопрос: «Грегор! Грегор, как ты?» – он откликнулся: «Well, I grew a lot older, greyer and uglier, just like you» [«Ну постарел, поседел, подурнел, как ты»]. Она горда тем, что он ответил как настоящий американец.
Они часами говорили о прошлом. «Обо всех, кого мы знали и кто уже умер. У него умерла жена, у меня муж».
Ее муж умер, когда ей было 58 лет. «Мой муж, знаете ли, был очень… Ах, к чему это, он умер. Он был мне хорошим мужем. Но в последние годы у него было так плохо с сердцем, что, в общем, это уже была не жизнь. Так что было не так уж и плохо, что он умер. И всё-таки я думала тогда: ну что теперь со мной будет?»
