Так что нам нужен другой домашний врач, и мой выбор падает на доктора Виллемса, который является настоящим сокровищем и в котором есть достаточно от министранта
[168], чтобы понравиться Браму.
Петер Понятовски приходит со мной поговорить. Я совсем этого не ожидал, потому что он никак не одобрял наших действий. Именно это он и хотел бы сейчас пояснить.
Мефроу Понятовски всегда напоминала мне ходившего взад и вперед Сократа, взад-вперед, но – Сократа! Петер же видел в ней скорее Иисуса в Гефсиманском саду. Она цеплялась за него, рыдая в отчаянии: неужели не можешь ты хоть один час бодрствовать со мною? В тот вечер, когда она должна была умереть, он был в смертельном страхе, что она откажется от питья. Поэтому и настаивал на отсрочке.
Перед уик-эндом еще раз захожу к Арию Вермёйлену. В среду на следующей неделе появится его мать, чтобы со мной познакомиться. Пытаюсь ему сказать, что это прекрасно, но пробить зачерствелую корку, которой он себя окружил, мне не по силам. У него сразу же возникает такая реакция, что поневоле отпрянешь. Поразительно неприступная личность.
После визита к Арию, всё еще внутренне преодолевая его заскорузлость, уже разговариваю с ван Метереном. Спрашиваю его, возникают ли трудности при мочеиспускании. Ах нет, не о чем говорить. «Ой, сейчас мне НУЖНО!» – вдруг выкрикивает он с надсадой и, неловко привстав, пытается вытащить через слишком узкую прореху в штанах свой уже доблестно брызжущий орган. Просунув ему между ног свою руку, я нащупываю стоящую позади него утку, чтобы направить в нее струю. При этом маневре он безмятежно, от души писает на меня, так что с одного бока я промокаю от плеча до запястья.
«Ничего страшного, писайте спокойно», – чувствую, что нужно было это сказать, чтобы избавить его от стыда. На что он: «О, правда можно? Чёрт возьми, вы так добры ко мне!» Какая удача, снова сблизился с человеком.
Мике помогает мне найти сухую одежду, а я рассказываю ей о письмах и дневниках Кафки. Как он бесконечно мучает себя, беспрестанно рассматривая под микроскопом свои сомнения.
– Да он был просто невротик, – замечает Мике.
– И как ты можешь так говорить? Ты же не скажешь про Ниагару: «Да ведь это всего-навсего Н2О?»
– Почему нет? Водопад выглядел бы совсем по-другому, если бы это уголь переваливался там через край.
Яаарсме шестьдесят. «Ну и что, рад, что живешь так долго, или лучше всё-таки умереть молодым?» – спрашиваю его. «Умереть молодым, конечно, это прекрасно, но нужно дожить хотя б до шестидесяти, чтобы понять, как это было бы замечательно». И Яаарсма объясняет мне разницу между «умереть молодым», как Жак Перк
[169], и «умереть слишком молодым», как Т. Э. Лоуренс
[170].
Арий Вермёйлен, оказывается, вчера вечером довольно неожиданно умер. В некотором смысле за моей спиной, такое у меня чувство. Не могу толком сказать, умер он «молодым» или же «слишком молодым».
Уже целый день чувствую себя так, как будто у меня грипп. И температура повышенная. Уж не заразился ли я СПИДом? В наказание за свою кадриль с Арием? Он был самым непроницаемым человеком, которого я когда-либо знал. Я всегда стоял перед ним, как перед домом, где не светится ни одно окно. У меня было чувство, что его отпор был не неприступностью, коренившейся в кичливой самооценке, а скорее глубоким стыдом.
Хотя меня всегда выматывало, что он никогда ни о чём со мною не говорил, было бы, пожалуй, гораздо хуже, если бы мне удалось что-нибудь из него вытянуть: загустевшее за много лет сало отвратительной массой полезло б наружу.
Ну ладно, теперь он уже мертв, и я жду, что эта боязливая семья скоро сюда заявится. Думаю, им будет гораздо легче ужиться с его смертью, чем с его жизнью. Знакомиться с его матерью определенно уже слишком поздно.
Виллемс, новый домашний врач, которого я посоветовал Браму, звонит мне, чтобы сообщить, что Брам, знакомясь с ним, был уж очень ворчлив: «Вы специалист в области раковых заболеваний или что-нибудь в этом роде, раз Антон вас направил?» – спросил он его.
– Пожалуй, нет, – признался Виллемс.
– Но почему же тогда Антон выбрал именно вас?
На это Виллемс только и мог ответить, что и сам не знает.
– Почему, собственно, ты предложил меня в качестве домашнего врача? – спрашивает Виллемс по телефону, явно задетый язвительным поведением Хогерзейла.
– Да потому, что ты, ну смотри… если бы я был геем, я бы попробовал излечить тебя от женщин.
– Иди ты к чёрту!
– Другая причина, что в тебе еще есть что-то от министранта. Вспоминаешь летние воскресные утра, конец 1950-х годов, цветут каштаны, свежепричесанный мальчик с влажной короткой стрижкой едет на велосипеде по улицам тихого города, с его голубями и колокольным звоном, чтобы прислуживать при утренней мессе. Таким вот мальчиком был и Хогерзейл, в жизни которого были такие же воскресные утра, в тридцатых годах.
– И поэтому ты меня выбрал?
– В общем-то да. Так что забудь обо всём и позаботься о нем как следует.
Через третьих лиц я узнал, что мать Ария хотела бы, чтобы ее несколько раньше уведомили о плохом состоянии ее сына. В извещении о смерти красовалось сразу два десятка имен близких, которые, конечно же, все сильно его любили и которые до сих пор прекрасно умели это скрывать. Может быть, и не вполне справедливо я сержусь на его мать, которая так боязливо меня избегала и заставила целых восемь месяцев скитаться по этой безводной пустыне вместе с ее сыном в поисках его могилы. Она могла бы значительно облегчить ситуацию и для меня и для сына, если бы хоть немного рассказала мне об этой деревяшке на больничной койке.
Вероятно, она считала его столь же тошнотворным и проклятым, каким он считал себя сам. Но меня это бесит, и я думаю: теперь возьми тело и вышвырни его в отхожий дом Божий. Да, пусть меня простят, но тонкая, как паутина, бетонная стена, за которой прячутся эти люди, держа перед своим средокрестием Библию, так что жизнь не в состоянии к ним проникнуть, действует на меня так, что я от этого свирепею.
Привожу открытку с извещением о его кончине, чтобы пояснить свою мысль:
ЗНАВШИЕ ЕГО
В ПЕЧАЛИ ПРОЩАЮТСЯ С НИМ
ТЕПЕРЬ ЕГО ЖИЗНЬ НАШЛА ЗАВЕРШЕНИЕ
КОТОРОЕ ОН ИСКАЛ
ЛЮБОВЬ НИКОГДА НЕ ПРОХОДИТ. 1 КОР 13, 8
Я чувствую некоторую логику в этом коротком стихе, хотя и достаточно горькую. Видно, не обошлось без священника. А что касается цитаты из Послания Павла: если вспомнить, до чего редко кто-либо навещал его в последние месяцы и как уныло стоял тогда и смотрел на него, время от времени делая попытки до него докричаться, словно сам находился в укрепленном замке, а тот был снаружи, тогда эта цитата звучит, как дробный стук горстки гальки по крышке гроба.
