Читаю:
Антону,
Моему дорогому, дорогому врачу из Де Лифдеберга
– И мое дыхание?
Ах, сказала Лин
(медсестра, ты ее знаешь)
ах (так), пахнет бензин.
«Но нет, милая Лин»
(сказал Люкас) который пахнет
(своим ((сердце Люкаса было
снова полно. Он может
едва ли больше stendar))
бензином («ах нет,
милая Лин»). Люкас стоит
зазубриваясь, его сердце – изволь
лишь алкоголь.
Не уверен, что правильно прочитал stendar и зазубривать. Но вышеприведенный фрагмент создает впечатление того, как он говорит. И прежде всего открытие скобок с изящным броском, который он еще раз повторяет, если внутри парентезы снова сворачивает в боковую улицу, где чаще всего сразу же исчезает под мостовой. О закрытии скобок в речи, разумеется, и говорить нечего.
После нытья, которое изливается на меня на протяжении всего дня, я не очень могу переносить то же самое вечером, посещая, прошу заметить, ныне живущего автора.
Кажется, Боманс заметил, что «небольшому художнику хочется носить шляпу с большими полями»?
Выносливый кролик
Разговор с Патрицией.
– Мы могли бы немного поговорить?
– Если ты не будешь такой угрюмый. Ну, присаживайся. Закурить не хочешь?
– Нет, спасибо. Сержант Смит, когда в мундире, не курит.
– Так, и насчет чего?
– Насчет смерти. Твоей смерти. Видишь ли, ты очень больна. Тебе это известно? Sorry, я говорю об этом как-то не так.
– Может, лучше поговорим о твоей смерти?
– Пат, послушай! Ты серьезно больна. Ты скоро умрешь. А я даже не знаю, кому позвонить, чтобы сказать об этом. Ты говоришь, что у тебя есть муж и ребенок. Я никогда их не вижу. Ты всё время куришь гашиш и роешься в текстах по астрологии, а главное тебя не волнует. Скоро тут у нас будет шестьдесят кило дорогих останков, и я себе не представляю, что я должен буду со всем этим делать.
– Между прочим, пятьдесят пять.
– А, пятьдесят пять, ну тогда это, конечно, меняет дело.
– Ты шутишь?
Так продолжается какое-то время, но в конце концов она всё-таки кое-что мне рассказывает. Ее муж сидит в тюрьме за провоз героина. Их ребенок, мальчик четырех лет, находится в другом городе, у приемных родителей. Они с мужем временно лишены родительских прав. Но главное, small-time было совсем не то, чем они занимались, и с гашишем было не слишком связано. Одно время они были богаты. Ребенок казался им прекрасной идеей.
– Хорошо, кому нужно будет сообщить о твоей смерти?
– Ну ведь есть еще телефон бабушки. Найдешь в документах.
– Кто это, можно спросить?
– Ну, это практически моя свекровь.
– Ага, и ты всегда ей ужасно нравилась?
– Да нет же, она меня терпеть не могла.
– Чего же ты тогда с нее начинаешь?
– Да потому, что ее номер, я думаю, в документах…
Ее мать до сих пор живет в Лидсе. Патриция, пожалуй, подумает, не позвонить ли ей как-нибудь.
– Ну и как ты хочешь: позвонить твоей матери до того, как ты умрешь, или лучше потом?
– А может, во врéмя?
Почти точно на такой же стадии сейчас находится Брам. Снова в больнице. Последняя для него кишечная непроходимость.
Ему вводят жидкость инфузионным путем, содержимое желудка ему откачали, чтобы прекратить рвоту, тем не менее что-то всё еще продолжает поступать во все эти пакетики из мочевого пузыря, стомы и фистулы. От инфузионного питания он отказался.
Он встречает меня словами: «От тебя тоже пахнет едой: лук, угадал?»
Он совсем без сил, сонливо щурит глаза. «Моя жизнь висит на волоске». К счастью, в этом сквозит всё-таки что-то театральное.
– Ну, Брам, скорее на железной проволоке. Мы еще от тебя не избавились.
И действительно, это может тянуться еще недели.
Читает он много. На его тумбочке лежит Else Böhler
[175] Вестдейка, и он рассказывает, что у старой Рооденхёйс, когда-то работавшей в водном хозяйстве, болезнь почек. «Типичный Вестдейк – всегда самый умный в классе».
Рядом с книгой лежит то, что раньше называли мы скапулярий
[176]: синяя Лурдская паломническая медаль его сестры.
«Это священная медаль. Она прикасалась к скале в гроте». Я был не вполне уверен в его иронии, пока он не сказал: «Ну да, а еще хуже эта подарочная корзина из Де Лифдеберга». И показал на щедро обернутую целлофаном гору, размером почти в человеческий рост: отборные фрукты, орехи, вино и всякая всячина со всего света. И ко всему этому еще веселенькая открытка в придачу. «Спасибо, конечно!»
Ночью опять один из моих многих снов о вскрытии. Брам Хогерзейл умер. Тело его уже выпотрошено. Вверху, в грудной клетке, и внизу, в тазовой области, крупные сосуды и жилы перерезаны; извлечены все внутренности, сосуды и органы лежат кучей, как небрежно свернутый садовый шланг. Пустое пространство внутри мы набили санитарно-гигиеническими салфетками. Несмотря на это, он всё еще говорит, хотя и слабым голосом: «У меня ужасная жажда! Может такое быть?» Конечно, из-за сухой бумаги, думаю я. И его слова, и тихий голос я объясняю как спонтанное, мертвое разрастание, чисто биохимическое испарение. Спрошу Постюму, который ответствен за погребение, как это понимать. Мне это не нравится. Разве таким можно его хоронить?
В отделении Яаарсмы переполох: принесли смертельно больного кролика. Ветеринар, из практики за углом, сказал, что животное лучше всего было бы сразу же усыпить. На что Яаарсма: «Ну, это нам раз плюнуть». Говоря «нам», он имеет в виду Де Гоойера или меня, потому что сам он такими вещами не занимается. Де Гоойер, доверительно подмигнув, отсылает ко мне: «Пойди к Антону, насколько я знаю, он из крестьян».
Сестра Беа ставит мне на стол большую картонную коробку, на дне которой сидит внушительный белый кролик, печально ожидая конца. Он еле двигается.
Теперь, когда Яаарсма и Де Гоойер знают, что дело бесспорно в надежных руках, они выползают из своих нор с массой готовых советов. Они с ужасными подробностями обсуждают, как следует поступить: утопить, удавить, зарезать или повесить. Чтобы утопить, нужно налить полную ванну воды, из которой кролик может выпрыгнуть. Удавить – самый надежный способ, но они думают, что я вряд ли на это способен. Зарезать – будет целая лужа крови, повесить – ну это совсем уж никуда не годится.
