Де Гоойеру внезапно приходит в голову мысль сделать укол морфина. У нас есть ампул десять с превышенным сроком хранения. Нейрорецепторы кролика должны быть такими же, как и у человека. И вот уже он как можно крепче держит животное, а я впрыскиваю ему в заднюю ногу четыре ампулы, дозу, с которой и взрослому человеку не легко было бы справиться. Мы опускаем кролика обратно в коробку, а сами возвращаемся к своей обычной работе.
Когда через час мы заходим в мой кабинет, чтобы убедиться, что кролик уже отдал концы, он, как только я отодвигаю крышку коробки, высовывает голову через край и, вовсе не думая погибать, лукаво поглядывает по сторонам. И именно в этот момент звонит телефон. Это Беа: «Он уже?..»
«М-м, о, да, нет, он не страдал, он, кажется, даже и не заметил». Я стараюсь отделаться какой-нибудь стандартной фразой: кто знает, чего ему удалось избежать, – ведь ты же не думаешь, что он бы этого хотел, – но теперь можешь быть уверена, с ним всё хорошо, и т. д. и т. п.
Стыдно признаться, что три опытных врача оказались не в состоянии умертвить кролика. У меня впечатление, что он чем дальше, тем всё более шустро скачет в своей картонной коробке. Возможно, бедное животное впервые за несколько месяцев не страдает от боли.
И всё-таки меня злит, что и ближе к вечеру кролик всё еще жив. С помощью Де Гоойера опять накачиваю его морфином. На сей раз двойная доза. Посмотрим, что он на это скажет.
На следующее утро кролик всё еще жив-живёхонек. Что за чёрт! И это притом, что Яаарсма рано утром показал сестре точное место в саду, где я будто бы еще вчера вечером похоронил этого кролика. Я откладываю вопрос на потом и сначала иду к Патриции, которую хочу приободрить сообщением, что звонил доктор Хиллебранд из больницы Хет Феем.
– А чего он звонил?
– Он хотел бы еще раз принять тебя в поликлинике. Он спрашивал о твоем состоянии.
– Чепуха. Он просто хочет знать, действительно ли я уже умерла, и если да, то сколько белых кровяных шариков оставалось в конце, а если нет, то как долго это еще будет тянуться. Впрочем, он был приятный, всегда со мной немного заигрывал.
У меня напряглись мышцы на лбу, потому что она добавила:
– Да, тогда это было возможно. Я еще не превратилась в такую мумию, которую ты сейчас видишь. Тогда я была очень даже привлекательная.
Я почувствовал, что попался, и только и выдавил из себя:
– Патриция, мы все были когда-то очень даже привлекательными.
Но она ведь права. Я откажусь от приема в поликлинике. С тех пор как СПИД стал такой знаменитой болезнью, многие амбициозные молодые врачи испытывают зуд сделать на этих несчастных свою диссертацию. Всё сгодится для публикации, даже если это будет результат подсчета волос в носу или вес ушей ВИЧ-инфицированных – при условии, что будет выдержан статистически релевантный порядок сравниваемых величин.
Довольно циничное занятие. Хет Феем прямо-таки гудит от всего этого. Вновь поступающие больные СПИДом сразу же попадают в окружение стай молодых ученых; каждый из них выискивает себе пациента, который подходит к описываемому им случаю.
В полдень приходит доктор Олденборх для консультации. Обычно мы ставим его перед самой невероятной медицинской дилеммой, но сегодня мы одержимы только одним вопросом: как умертвить кролика?
Он криво улыбается, однако знает решение нашей проблемы: эфир. Спрыснуть эфиром кухонное полотенце, положить его на дно коробки рядом с кроликом, накрыть коробку платком, который для надежности также спрыснуть эфиром, и в течение десяти минут реинкарнация завершится.
Пока мы всё это проделываем, он рассказывает о своем опыте общения с кроликами. Некоторое время он работал ассистентом на занятиях по анатомии на четвертом семестре. Однажды студенты должны были вскрывать кроликов, чтобы выковырять то ли какую-то артерию, то ли нерв. Позже в тот же день он увидел, что кроликов, у которых удалили всего лишь одну артерию или что-то в этом роде, просто выбросили. Он решил взять домой парочку и хорошенько ими полакомиться. С другими студентами, которые вместе с ним снимали квартиру, кроликов разделали и сунули в духовку. После этого все расположились в соседней комнате с бутылкой вина, чтобы немного выпить и поболтать. Не прошло и десяти минут, как они услыхали, что на кухне раздался страшный взрыв. Дверцу духовки сорвало, а оба кролика буквально разлетелись в разные стороны. Эфир, с помощью которого их усыпили, улетучился и взорвался.
«Вот что значит эфир, ребята», – говорит Олденборх, поднимая платок. В коробке, распростертый, лежит наш кролик. Поздно вечером я вернулся в больницу, чтобы похоронить его под покровом ночи.
Обряд как смещенная активность
Ланч с Хендриком Терборхом и Яаарсмой. Мы не можем от этого отказаться. Сегодня разговор о том, вмешивается ли Бог в судьбу человека. Хендрик завершает свое рассуждение торжественным выводом: «Идея о некоем управлении в самом широком смысле, здесь, на земле, кажется мне нераздельно связанной с надеждой, которую мы возлагаем на Бога».
– Если это так, тогда мне бы очень хотелось знать имя и адрес шефа.
– Зачем?
– Ну, посмотреть, что за тип, что он читает, достойные ли у него родители, видит ли он хоть иногда церковь изнутри, понимаешь?
Ресторанный гул стал причиной утомительной паузы, которой, однако, оказалось для Терборха недостаточно, чтобы смекнуть, что я всего-навсего пошутил, и только через некоторое время – ну отсырел фитиль – мое замечание взрывается в его мозгу, как раз в тот момент, когда у него был полный рот крекера, который ему, вообще-то, следовало бы разломить надвое.
Яаарсма рассказывает о своей любимой фантазии. Каждый день, или каждый месяц, или каждый год взвешиваешь, стоит ли усилий твоя жизнь или пора уже с ней расстаться. Проблема состоит в том, что, по мере того как становишься старше, перестаешь замечать, увеличиваются или уменьшаются в среднем твои возрастные невзгоды. «Когда мне было двадцать, я думал: к тридцати я или буду счастлив, или меня вообще не будет. Тогда мне казалось невероятным, что после тридцати я все еще мог бы довольствоваться ошметками».
Взвешивание до сих пор не сделало его ни на грош мудрее в том, что касается продолжения или прекращения жизни.
«Но к этому добавляется и нечто другое: надежда. Надежда, что всё еще может повернуться к лучшему. А когда-нибудь и она иссякнет».
Позднее, в больнице, когда я осторожно вхожу в палату к Браму, вижу, что его надежда, вероятно, никогда не иссякнет. Да, он всё еще жив. Конечно, он чудовищно исхудал. Кожа еще более туго обтягивает его кости. Он больше не смотрит в зеркало.
– Пришел посмотреть, испытываю ли я еще страх?
– Ну, э-э…
– Мы все испытываем страх, Антон, и я не исключение.
Похороны и погребение он обговорил до мельчайших деталей. Он хотел бы, чтобы его похоронили там, где он родился.
