Еще раз обсуждаем с Пат возможность умереть в Англии. «Будь я врачом твоей матери, я бы сразу посадил тебя в самолет».
– Но ведь ты мой врач!
– Поэтому я и не знаю, что лучше.
Ее мать привезла ей шесть пар носков. По-моему, очень мило, но Патриции они ни к чему: «Нужны мне эти паршивые носки!» Они и вправду ей не нужны, но как раз поэтому для меня это трогательный жест. И вполне согласуется с моим впечатлением от матери Пат: милая, но не слишком практичная женщина. Что касается идеи умереть в Англии, то хотя она и выглядит привлекательно, но Патриции мало что даст. Для семьи же это означает, что она должна будет умереть не где-то на грани их совести, а в кругу своих, так что они смогут еще потомить ее во всей той любви, которую они всегда хотели ей дать. «All’s well that ends well».
Действительно бессмысленная стопка носков.
Появился наконец и ее супруг, Михил. Его выпустили из тюрьмы, но, так же как и ее, временно лишили родительских прав. Ребенок теперь еще дольше останется у приемных родителей. Михил сообщает Патриции, что принимает участие в метадоновой программе
[194]. Это меня удивляет.
– Да я и сама в толк не возьму, – говорит она как ни в чем не бывало.
– Пояснить тебе, в чём тут суть?
Она бросает на меня один из своих бесхитростных взглядов.
– Он, только держись, героинозависимый, курит опиум, наркоман, торчок и, наверное, не в состоянии заботиться о ребенке.
– Ну, не думаю, чтобы он ширялся или еще что-нибудь.
– Нет, может, он и не колется. Но куришь ли ты, колешься, нюхаешь или медленно вводишь сзади, результат всегда один и тот же: зависимость, – цитирую я из Уильяма Берроуза
[195]. Обо всем этом я знаю только понаслышке.
– Да, да.
– Ты вообще любишь Михила?
– Не-а.
– Так почему же вы решили создать семью?
– Да вроде думали: обоим подходит.
– Думали: подходит. А ребенок? Для него тоже подходит? Или было трудно с абортом? Слишком поздно заметили?
Теперь взгляд у нее и вправду несколько глуповатый. Не знаю, сколько извилин задействовано у нее в голове. Похоже, что мои длинные фразы для нее – что серпантинные ленты, которые, не переставая, извиваются в воздухе.
– Так что же вам всё-таки подходило: стирать, готовить, трахаться и иметь на нужную дозу?
– Ага.
Стоп, на меня снова находит злость. Чувствую, что сейчас больше не нужно ни о чём ее спрашивать, но я не могу представить, что же она всё-таки видит, когда смотрит в сторону Смерти.
Уильям Блейк
[196] тоже смотрел в эту сторону, и это записал один из его друзей. Он умер 12 августа 1827 года. Несколько дней спустя Джордж Ричмонд
[197] писал Сэмюэлу Палмеру
[198] (неряшливую орфографию сохраняю):
Wednesday Even. g
My Dr Friend,
Lest you should not have heard of the Death of Mr Blake I have Written this to inform you – He died on Sunday night at 6 Oclock in a most glorious manner. He said He was going to that Country he had all His life wished to see and amp; expressed Himself Happy, hoping for salvation through Jesus Christ – Just before he died His Countenance became fair. His eyes Brighten’d and He burst out into Singing of the things he saw in Heaven. In truth He Died like a Saint as a person who was standing by Him Observed – He is to be Buryed on Fridayay at 12 in morn. g. Should you like to go to the Funeral – If you should there there will be Room in the Coach.
Yrs affection. y
G. Richmond
Excuse this wretched scrawl
[199]
Великолепная картина наступления смерти! У писавшего возникает впечатление, что окружавшие поэта перед самой его кончиной увидели, что на его лике отразилось сияние вечности, как можно было бы увидеть отблеск коридорной лампы, падающий на лицо ночного посетителя. Словно Блейку со своего смертного ложа дано было узреть небеса.
Наука и мудрость
Напряженная ночь для моей «Traummaschine»
[200]: сначала СПИД, я снова им болен. «Нет, не так, как в прошлых снах, – снится мне, – на этот раз по-настоящему».
Началось с синего пятна на коже, посередине предплечья, точно на том же месте, где у Ария была его стигма. И только с невероятным трудом, справляя ночную нужду, я смог выбраться из этого ужасного лабиринта, в котором моя смерть и мои бедные дети бессмысленно кружились вместе друг с другом.
Затем – кончина моей матери. Де Гоойер констатирует смертельный исход. Я там тоже врач и прослушиваю мать, чтобы быть абсолютно уверенным. Она не умерла, потому что через пять минут полной тишины я слышу, что где-то глубоко внутри что-то медленно расправляется, поднимается и начинает усердно скрестись с краю постели: ее сердце снова проснулось. Я в ужасе. По мне, так было бы лучше, если бы она действительно умерла. Я стыжусь этой мысли и звоню Де Гоойеру за советом. Однако не могу дозвониться. Пытаюсь связаться с Яаарсмой – напрасно. Замешательство всё растет. Представитель похоронного бюро требует наконец принять решение: хоронить или нет? Вокруг гроба разыгрываются страшные сцены: тетя Крис прикатила на велосипеде. Она склоняется над открытым гробом. «Да закройте же его, – думаю я, – иначе она вообще не умрет». Мать наполовину привстала и плача прощается с тетей Крис. Да ведь она же не умерла, понимаю я вдруг. Смерть – это вовсе не прощание в ходе погребальной процессии по пути к темной могильной яме. Я испытываю разочарование и в надежде на лучшие условия на следующей неделе пока что отменяю похороны, как, бывает, мы слышим об отмене футбольного матча.
