Становится тихо. Я иду к могиле, крадучись, словно боюсь, что меня здесь застигнут, хотя вроде бы что здесь такого? Подойдя ближе, вижу – на ленте одного из букетов, которую этот человек немного расправил, написано: «Кеес».
«Кеес, ты идешь есть?» Бац!
Так вот оно и ведется у нас на земле. Поведай, что у тебя на сердце. И умри.
Фантомная боль
После смерти Анс ван Дёйн нет спасения от привычной мигрени. Даже через несколько дней боль не утихает, но висит в голове – квазимигрень, которая не настолько грызет, чтобы вынудить лечь в постель, но достаточно тяжела, чтобы отравить тебе жизнь. Боль начинается, если держать голову прямо. Когда лежишь, всё в порядке. Возможно, подвижная опухоль мозга, рассуждаю я, которая при изменении положения замыкает пазухи мозга и вызывает боль (висячая эпендимома).
У меня всё чаще длительные головные боли, вплотную приблизившие меня к компьютерной томографии. Но Олденборх считает, что делать сканирование еще рано. Однако я нервничаю и уже дважды звонил ему.
– И что это по-твоему? – спрашивает он раздраженно.
– Разумеется, опухоль мозга, что же еще?
– Разумеется, как же иначе? Знаешь, хватит. Опрокинь-ка на ночь стаканчик и поройся у себя в шкафчике с опиатами. Нет, никакая инъекция тебе не нужна. Глоток коньяку, хорошая сигара, чуть-чуть петидина
[240], и будешь себя чувствовать, словно родился заново.
– Ну что ж, так и сделаю, – отвечаю я вяло.
Он думает, что я waving, а я drowning
[241].
Возвращаюсь на велосипеде домой, в голове мелькают все эти фразы. «Кто стольким жертвам помог найти дорогу к концу, теперь сам должен…» Ипохондрия: чуть кольнет – и слышишь погребальный звон колокола. Ask not for whom it tolls, it tolls for me!
[242]
Мефроу Гейтенбеек, ту, что с цацками-мацками, недавно на переходе «зебра» сбила машина. Перелом лопатки, и очень серьезный. Из-за затруднений с дыханием она должна была даже провести ночь в палате интенсивной терапии, но потом всё наладилось, и сегодня я снова встречаю ее в полном здравии у постели ее мужа.
Ее реакция на случившееся: «Теперь ясно видно, что я всегда была хорошим человеком. Потому что у меня, как бы это сказать, всегда было чувство ответственности, я всегда делала свою работу, доктор».
Если бы я услыхал такое от человека более оборотистого, меня бы это озадачило, но от нее – полностью обезоружило. Ее мысль сводилась к тому, что ведь она же не заслуживала не вполне оправиться от перелома. Оскар Уайлд возразил бы, что большинству из нас нисколько бы не понравилось, если бы мы получали то, что заслуживали.
На ее мужа и на то, что он получил, ее взгляды, впрочем, никоим образом не распространяются.
Головные боли не прекращаются. Словно Судьба решила: пусть и он сделает несколько шагов в сторону Смерти.
Да еще и ухмылка свыше: «…пожалуй, и для книги неплохо, если он сам тоже немного поумирает».
Всё, что я об умирании говорил умирающим, теперь возвращается ко мне с кислой гримасой и целый день звенит в голове: «Ах, но умирать же – это совсем просто, вроде бы засыпаешь, собственно что-то вроде обморока. Это даже не переходный глагол, так что не нужно ничего делать, лежишь себе совершенно спокойно. Не нужно слишком много думать об этом. Всё это не так уж и тяжело. Подумай о миллионах бедняг, которые делали это до тебя. Умирать совсем просто, быть мертвым еще проще. До того как ты родился, ты был мертв миллионы лет – ну и что? Ничего страшного».
Появляется Олденборх и пробует меня отвлечь. Наш первый больной – менеер Харинга, которому доктор Баккенс делал когда-то операцию на гипофизе и который теперь ослеп.
«Меня это не удивляет, – говорит Олденборх, – это был худший хирург во всей Голландии. Однажды мне довелось увидеть, как он за двадцать минут отправил пациентку на тот свет».
Я реагирую вымученной улыбкой. Его рассказ просто ужасен. «У женщины был энцефалит, и Баккенсу нужно было принять меры, чтобы снизить внутричерепное давление или что-то в этом роде. Операционная в полной готовности. Пациентка на операционном столе. Он сверлит первое отверстие в черепе. Ба! Фонтанчик крови. Очевидно, небольшая артерия. Ничего страшного. Сверлит второе отверстие. Чёрт! Снова изящный кровяной фонтанчик. В этот момент входит Опмеер, шеф, взглянуть, как идет операция. „Где ты, собственно, сверлишь, Герт?“ Оказывается, это был sinus sagittalis
[243]. Ну да, у нее был энцефалит, и они утешались шаблонным: „Кто его знает, от чего еще нужно было ее избавить?“».
Он пытается разъяснить понятие инсульт. Представь себе слабую фантомную боль, то, как она возникает, если защемлен всего один нерв: чувство, когда у тебя затекает нога, если долго сидишь, положив ногу на ногу. Теперь поднимемся вверх, в мозг, где из-за кортикального, лимбического или таламического инсульта возникает сравнимое нарушение (но намного более длительное, разветвленное, многослойное), стесненность в душе, в тебе самом. И как нога превращается в огромную неповоротливую портновскую подушечку для булавок, так же деформируется и то, что мы называем душой.
Инсульт как наихудшая фантомная боль.
За ланчем Яаарсма так подразделяет мужчин: «Те, кто охотятся за призраками; те, кто охотятся за юбками, и последняя категория – те, кто под юбками охотятся за призраками».
Де Гоойер в годы своего студенчества однажды посетил в провинции врачебную практику отца одного из своих соучеников. В обед вбегает взволнованный отец: «Bechterew! Я нашел у него Bechterew! Чёрт возьми, уверен, что Bechterew!
[244]»
Сравним с рассказом И. Ф. Стоуна
[245] об одном репортере: «Надо же! Какая удача! Дом объят пламенем. Если я прав, много жертв, и я первым оказался здесь. Парни, это будет фантастический репортаж!»
Де Гоойер рассказывает, что у его отца есть кредо-карта. Я ожидал объяснения, что его отец просто не знал, что такое кредитная карта, однако, оказывается, речь шла о заявлении об антиэвтаназии, в котором провозглашается: «…чтобы дали совсем пустой стакан».
Яаарсма реагирует слегка раздраженно: «Ну что ж, мы специально для него выскребем стакан до последней молекулы, предоставьте это нынешнему здравоохранению».
