Будучи представителем KLM, ван Рит должен был заботиться о размещении экипажа и иногда проводил вечер с пилотами. Однажды им нужно было вылетать очень рано, и они попросили его выехать на своей машине на летное поле, чтобы освещать автомобильными фарами взлетную полосу.
«И вот я трясусь в своем „моррисе“, подъезжаю к концу взлетной полосы, разворачиваюсь, останавливаюсь с зажженными фарами и спокойно жду. Естественно, вечером я много выпил, мало спал и сейчас, в предрассветных сумерках, находился в паскудном состоянии похмелья. И только увидев бешено мчащийся прямо на меня самолет, я вспомнил инструкцию: поставить машину около взлетной полосы, а не на нее; и когда самолет прямо над повинной моей головою прорезал воздух, сквозь рев моторов я вроде бы услыхал громовое: „Мудак!“ – и с этим словом и размахивая кулаками они растворились в небе. Это были хорошие парни, похоже, всех их оторвали от теннисного корта в Вассенааре
[271] в конце тридцатых годов».
Разговор с сыном менеера Ункраута. Отцу 92 года, его поразил тот злосчастный инсульт, при котором спрашиваешь, почему Бог, Провидение, Природа или Судьба настолько спустя рукава берутся за дело. Человек как личность совершенно разрушен, но дышит, глотает, мочится, испражняется и при кормлении через зонд может прожить еще год.
Но никто этого не желает, и вот минуту-другую мы с сыном говорим обиняками о сложившейся ситуации, пока наконец он не сообщает: «У меня заявление отца на эвтаназию. Вы можете что-то сделать?»
В коротеньком скетче дальнейшее могло бы выглядеть следующим образом: «Заявление на эвтаназию? Так что же вы сразу не сказали? Циска, переведите пациента в отдельную палату. Хенк, принеси морфин. Корри, позвони в похоронное бюро. Ну а вам, сударь, всего хорошего!»
Что, не так? Пожалуй, что так. Но не так сразу.
Почему я?
Сидел допоздна, дочитывая биографию Китса. Мне всегда казалось, что Китс писал стихи, временами неважно себя чувствовал, но всё же писал и внезапно умер. Я не знал, что последний год жизни был для него годом бесконечных страданий. Китсу не дано было умереть, не испытав жестоких мучений. В самом деле, по-видимому, все свои последние месяцы он влачился к могиле – с убийственным сознанием приближения к цели. Для меня было новостью, что не раз он хотел расстаться с жизнью. Так же как и то, что Северн, остававшийся с ним до конца, неизменно отказывал ему в увеличении дозы.
О последних днях Китса в феврале 1821 года Гиттингс
[272] пишет: «His thoughts now were almost all of Severn’s ordeal at seeing him die: „Did you ever see anyone die?“ he asked, „well then I pity you poor Severn“: then, reassuring, „Now you must be firm for it will not last long“. He specially cautioned Severn not to inhale his dying breaths. His horror and disappointment when he woke from sleep to find himself still alive was great, and he cried bitterly; but soon he became calm again. On the night of 21 February he seemed to be going, and asked Severn to lift him up to ease the pain of the coughing that racked him. Still he lingered for a day or two more. Throughout Friday 23 February, the nurse stayed in the house for Severn to snatch some sleep; but at four in the afternoon, Keats called to him, „Severn – Severn – lift me up for I am dying – I shall die easy – don’t be frightened – thank God it has come“. It had not quite come yet. For seven hours he lay in his friend’s arms, clasping his hand. He breathed with great difficulty, but he seemed calm and without pain. Only once, when a great sweat came over him, he whispered, „Don’t breathe on me – it comes like ice“. At eleven o’clock that night he died as quietly as if he were going to sleep»
[273].
Со всем этим ужасом у себя в голове я лег спать. Когда я утром проснулся, голова моя была полна черепков и меня не оставляло чувство странной опустошающей скорби по Китсу.
Ван Рит – первый пациент, к которому я захожу в это утро. Как только я просовываю голову в открытую дверь, он тут же говорит: «Заходи. Я еще тут».
Подойдя ближе, вижу, как быстро произошло ухудшение. И он видит, что мне всё понятно.
– Дошел до точки. Утром приходится собирать себя по частям, и кажется, что какие-то части каждую ночь оказываются всё дальше и дальше, так что, проснувшись, думаешь: они от меня больше не зависят, у меня уже нет на них сил.
Рассказываю ван Риту о последних днях Китса и, не замечая этого, начинаю говорить уже и о его близящейся смерти: «Ты оглядываешься назад, на свою прекрасную жизнь. Ты добился почти всего, чего хотел; ты умираешь действительно в конце пути, и не в коме, а где-то в середине неожиданного приключения. Юность, зрелые годы, старость, ты смог всё это испытать», и так далее и тому подобное. Я словно закусил удила.
– Постой, постой. Я вижу, мне нужно из черепков его смерти склеить вполне сносную урну
[274], чтобы я умер измученный, но полностью удовлетворенный. Так?
И я чувствую, что попался.
Яаарсма предупреждает дежурного врача относительно мефроу ван Поппел. «Чтобы заглушить тайное удовлетворение от смерти своего мужа, она будет преследовать нас вплоть до врат ада, если мы не переведем его в отделение интенсивной терапии или не положим под нож хирурга, который решится из-за нее на отчаянную операцию; или не подключим к аппарату искусственного дыхания, или не подвергнем исследованию на томографе. Всё лучше, чем чтобы он по собственной инициативе ускользнул от нас к вечеру в воскресенье. Пусть менеера Поппела, если возникнут проблемы, переведут в другое место, а там посмотрим. До понедельника!»
