Слезаю с велосипеда – катастрофилия – посмотреть, что будет дальше. Нет, не для того, чтобы, если понадобится, вслед за ним прыгнуть в воду. Ставлю велосипед, оборачиваюсь – его нет. Господи, неужто всё-таки… Но вода неподвижна. И с облегчением вижу, что он уже оставил мост позади, обычный джоггер, который остановился на мосту перевести дух и затем рысцой, легкий, как перышко, потрусил себе дальше.
Сегодня ночью умер ван Рит. Мой не слишком деликатный вопрос Мике, как он умер, остается без ответа: «Его нашли уже мертвым».
Греет задает тот же вопрос, но более прямо: «Как ты думаешь, каковы были его последние часы? Плохо, что никого не было с ним. Что он чувствовал? Я думаю, что когда умираешь, всё время борешься, но в конце уже больше не можешь и сдаешься. Да, что здесь поделаешь?»
Для нее это нечто вроде генеральной репетиции, потому что скоро и ей предстоит то же самое. Ей представляется тонущий, он безуспешно сражается с высокой причальной стенкой и в конце концов, обессиленный, погружается в воду. «Мирно уснуть» – для Греет этого не существует. Смерть, говоря феноменологически, для нее слишком плоха, чтобы ее можно было сравнивать с погружением в сон.
Как многие люди, Греет думает, что умирать – это такой же глагол, как плавать, рубить или ходить, когда необходимо обращать внимание на водопад, пальцы или ступеньку.
Пытаюсь ее успокоить: «Греет, могу я тебе рассказать, как это было у ван Рита? В тот последний вечер, когда никого не было рядом, он услыхал голос Смерти: „Тшш! Ван Рит, вот, смотри, маленькая пещера. Спрячься в нее на минутку, пока всё не кончится“. И больше уже ничего не было».
Когда я спускаюсь вниз посмотреть на него, он еще без костюма. Лежит обнаженный на цинковой каталке в зале морга, на чресла наброшена какая-то тряпка, руки скрещены на груди. Ecce homo
[286]. Как тихо ты лежишь, думаю я.
Позже этим утром замечаю в фойе Де Лифдеберга девочку с пугающе всамделишной куклой. Самое жуткое в куклах, что голову можно произвольно поворачивать туда или сюда относительно туловища, словно у них сломана шея. Целый день смерть настигает меня повсюду.
Олденборх объясняет, что для акупунктуры хорошего плацебо не существует. Можно было бы попросить провести для плацебо-группы фальшивое иглоукалывание и погружать иглы на 5 или 10 сантиметров больше или меньше, чем было бы нужно. Проблема в том, что все иглоукалыватели, например в Хаарлеме, утверждают, что это и есть правильные точки.
Ну а плацебо совсем без иголок, естественно, никого не устроит.
Терборх произносит длинную речь о человеческом достоинстве. Я пытаюсь отвадить его от двух его любимых прилагательных при описании человека: высокий и глубокий. Мне это не очень удается.
– Во всяком случае мне кажется, что вы имеете перед нами некоторое преимущество, – пытаюсь я сменить тему, – вы не болтаете бесконечно об альтернативной религии.
– Что ты имеешь в виду?
– Ну, скажем, есть психология и парапсихология, но не бывает теологии и паратеологии, поскольку всякая теология – пара. Не так ли?
Он взял у меня почитать Concept of Mind
[287] Райла. Я спрашиваю его, не чувствует ли он себя легче и просветленнее теперь, когда он освободился от картезианской души. Ведь всё кажется гораздо более необычным, чем мы думали?
Разоблачение бессмысленности учения о душе, которое Райл описывает как догму «духа в машине», мне всегда представлялось образцом философии: после получаса философствования «душа», как ее мыслил Декарт (и представляли многие поколения вслед за ним), окончательно остается лежать в сарае среди старых газет.
После этого наступает подлинное замешательство, которое является следствием философствования и так живо выделяется на фоне мертвой наглядности всех философских систем.
Но Хендрик определенно ничего этого не почувствовал. Он думает, что философия – это фонарик, которым можешь посветить тут и там в темном шкафу, просто чтобы что-то увидеть.
Так, он думал, что сможет с помощью Райла что-нибудь разнюхать за многообещающей дверью, на которой помещена надпись: ДУША. Но такого в этой книге не происходит. Единственное, что там откроешь, – это что там вообще нет двери, за которой можно что-то увидеть.
Он с досадой возвращает мне книгу. «Вот, пока что с меня довольно».
Проблема Дарвина: показать, что Природа не была создана по плану. Но для феномена, который не был создан по плану, Природа функционирует подозрительно хорошо. Хочется сказать: если здесь не было плана, то очень хотелось бы увидеть что-нибудь такое, что подразумевается как действительно созданное по плану.
Вспомним о вопросе Виттгенштайна: «Как выглядело бы небо, если бы Земля обращалась вокруг Солнца? Что должно было быть видно на небе?» В обоих случаях ответ гласит: «Но ведь это не так»
[288].
Из своей комнаты я вижу, как устраивают себе гнездо две сороки. Думаю, что определенно можно ручаться, что они вовсе не представляют себе, чем занимаются. В первые дни они, чисто случайно, как кажется, берут в клюв веточку или прутик, летят с ними к дереву и там спокойно их роняют на землю. Потом они приносят веточку к дереву и пытаются что-то с ней сделать. Прутик скользит сбоку поверх ветки дерева, пока не ложится на нее крест-накрест. Сорока опускает голову, чтобы просунуть еще одну веточку, но та упирается, выскальзывает из клюва и падает вниз. Потом птицы куда-то улетают. На следующий день я вижу сороку уже на другом дереве. Кажется, вряд ли что-нибудь из всего этого выйдет. Но через пару дней в подходящем разветвлении уже видны несколько веточек, сцепленных между собою.
Проходит еще несколько дней, и вот появляется углубление. Если сороки прилетают теперь с маленькими веточками и кусочками ткани, они уже ныряют в глубь гнезда, чтобы укреплять его стенки.
Имелся ли проект этого гнезда? Строит сорока гнездо или нет? Если смотреть извне, то да: достаточно бросить взгляд на дерево. Если смотреть изнутри, то нет; достаточно проследить, как это делалось: явно без какого-либо намерения.
Мой отец рассказывал, что к свежеокрашенной двери все прикасались именно тогда, когда рядом ставили табличку СВЕЖЕОКРАШЕНО. Так же и с Раем. Если бы Бог сказал: «Не прикасайтесь к крапиве» (СВЕЖЕОКРАШЕНО), мы постоянно хватали бы ее своими лапами и были бы изгнаны из Рая с охапкой крапивы.
