— Сигурд? Это ты?
А он мне:
— Да, спи, спи.
Раздевается и ложится с краю на своей стороне. Я придвигаюсь к нему поближе. Приподнимаю голову, пристраиваю ее ему на сгиб локтя. Свою руку кладу ему на грудь, закрываю глаза, впитываю его запах: пот, холод, химикаты. Так от него пахло, когда мы познакомились, когда он возвращался из архитектурной школы в нашу бергенскую квартиру. Он целует меня в голову. Обнимает меня, но он устал и лучше засыпает, когда к нему никто не прикасается. Я знаю, что он ведет про себя счет, сколько еще ему лежать, пока нельзя будет отодвинуться. Я прямо чувствую, как он считает. Три, два, один. Ну вот: обнимает меня покрепче, чуть склоняется ко мне и вытаскивает из-под меня руку.
— Спокойной ночи, — говорит он и перекатывается на свою сторону.
Бывало, я в отчаянии начинала клянчить: ну еще немного, мы же с тобой почти не видимся, давай полежим вот так, прижавшись друг к другу… Получить на это прямой отказ, к чему я тем самым его подталкиваю — «Сара, я так умотался за день, ничего не могу, только спать», — гораздо хуже, знаю я теперь. Лучше довольствоваться теми крохами, которые мне иногда достаются. Той минуткой, например, когда он обнимает меня перед тем, как повернуться на свою сторону. Иногда этого почти достаточно. Иногда я почти и не расстраиваюсь. Но бывает, что и пугаюсь: как же мне мало надо, как это все постыдно…
Телефон гудит, когда я сижу и барабаню пальцами по обложке книги, лежащей рядом с кофейной чашкой. Читать не получается: мне не удается собраться с мыслями и понять, о чем книга. Так что она просто лежит рядом.
Ну что, едешь? — пишет Ронья и еще: Я тебя встречу на вокзале!
Последний раз мы с ней виделись чуть ли не год назад. Я смотрю на часы: ехать осталось четыре часа с четвертью. Поезд набирает скорость, и чувствуется, что он поднимается всё выше, в горы. Мы вчетвером записались волонтерами на Ночной джазовый фестиваль, проведем там целых три дня. Ответственности никакой: будем помогать с простыми поручениями, вместе пить пиво и ходить на концерты. Я отпросилась с работы. Сигурд обрадовался за меня — даже слишком обрадовался, что сможет несколько дней дневать и ночевать в своей школе, не чувствуя себя виноватым передо мной. «Конечно, поезжай, — сказал он, — потусуйся с подругами, но знайте меру, развлекаясь… Ха-ха, нет, если серьезно, желаю вам отлично провести время».
Так и сделаю.
* * *
Я замечаю ее раньше, чем она меня. Стоит под крышей перрона и взглядом ищет меня среди вываливающейся из поезда толпы. Она отрастила волосы, теперь они спадают ниже плеч. Есть в ней та беспечная врожденная элегантность, которая распространяется и на тех, кто с ней рядом; когда я — придаток Роньи, со мной тоже считаются. Она еще не увидела меня, хотя я машу ей, и мне приятно видеть, как она ждет меня, высматривает… Это меня она ждет! Какое наслаждение, когда она наконец вскидывает на меня просиявшие глаза. Энергично машет мне, подскакивает на носках и громко зовет меня.
Мы обнимаемся.
— Сара, старушка, — говорит Ронья, уткнувшись носом в мои волосы, — я так по тебе скучала, знаешь?
И мне с трудом удается не разреветься.
— Ронья, дуреха, — говорю я, пытаясь справиться со слезами, — конечно, знаю.
Ночь на 10 марта: O’кей, o’кей
Что это? Я резко выброшена из сна и всматриваюсь, широко распахнув глаза, в кромешную тьму спальни: зацепиться взгляду не за что. Что меня разбудило? Шум? Теперь все тихо. Несколько секунд я лежу в полной боевой готовности. Поскрипывают доски, воет ветер. Издалека еле доносится громыхание метро, но я в своем взбудораженном состоянии не уверена, что и вправду слышу это; в последние дни я столько раз улавливала ухом лязганье поездов, вслушиваясь в оставленную Сигурдом тишину, что оно вполне может мне примерещиться.
Нет, ничего не слышно. Нащупываю на тумбочке телефон. Стараюсь не глядеть на фото, где Тео, Сигурд и я позируем с апельсиновой кожурой во рту, сразу смотрю на часы. Ага, 2.43.
И тут что-то скрипит. Не так, как скрипят от ветра деревянные дома. Так скрипит пол, когда по нему идут: явный, отчетливый скрип. Я сажусь в постели. Включаю свет. Уж не знаю, что я ожидала увидеть, но в спальне никого, как и прежде. Мой взгляд беспокойно перескакивает с места на место: со штатива, где висят рубашки, мои и Сигурда, на комод, потом на окно, на его сторону постели, опустевшую навеки, на его тумбочку, на мою, на лампу над головой, снова на окно. И тут я слышу шаги. Сверху. Отчетливый топот, ритмичное постукивание. На чердаке кто-то есть. Кто-то ходит по кабинету старого Торпа. Слышу, как этот кто-то выходит оттуда; как закрывается дверь. И вдруг чувствую: вот оно, кто-то есть на площадке лестницы там, наверху.
Меня от них отделяет только дверь спальни. Молнией, не раздумывая, я вскакиваю с постели и, одним прыжком одолев расстояние до двери, вцепляюсь руками в дверную ручку, изо всех сил тяну ее к себе, удерживая дверь закрытой как можно плотнее. Наверху тихо, и я считаю: один-два — там кто-то стоит, они меня слышали — три-четыре — все затаились и ждем — пять-шесть — нескончаемые сотые доли секунды, пока я караулю незваного гостя, а он караулит меня — семь-восемь — и тут, когда я готовлюсь сказать «девять», чужак переходит в действие: с топотом бросается по ступенькам вниз по лестнице, на мой этаж. Я липну к двери, зависаю на ручке всем телом. Мне леденит кровь парализующее осознание того, что речь идет о жизни и смерти: или я, или чужак за дверью. Но шаги проносятся дальше вниз, в гостиную, оттуда в прихожую, и я слышу, как открывается входная дверь, а потом — тишина.
Я жду, а пульс так стучит голове, что, кажется, вот-вот пробьет барабанную перепонку. Я все еще изо всех сил тяну на себя ручку двери. Вроде бы ушел, но черт его знает, может, он не один… Я стою тихо-тихо и сквозь шум крови в голове пытаюсь услышать и понять, остались ли чужие в моем доме.
Потом отпускаю ручку двери, бросаюсь к тумбочке и хватаю телефон. Кидаюсь назад и, вцепившись в дверную ручку одной рукой, другой, левой, пытаюсь набрать номер телефона полиции.
— Меня зовут Сара Латхус, — говорю я ответившему мне мужчине с приятным голосом, — я живу в Нурберге, и пять минут назад меня разбудил шум. Ко мне в дом кто-то влез.
* * *
Полиция едет девять минут: все это время я жду, одной рукой вцепившись в ручку на двери спальни, другой сжимая телефон.
— О’кей, — успокаиваю я саму себя, — о’кей, о’кей, о’кей, о’кей.
Больше ничего не говорю. И ни о чем не думаю: в глазах у меня стоит белая тряская пелена, сквозь которую время от времени проступает картина, врезавшаяся мне в память в тот день, когда мы с Сигурдом пришли навестить старого Торпа и я нашла его на чердаке мертвым. С тех пор и года не прошло.
Наконец слышу: идут.
