Я действительно это думаю? На полном серьезе? У меня что, крыша едет? В ушах звучат слова непревзойденного Гюндерсена: заключение о результатах вскрытия ожидается во вторник. И потом он добавляет: «Сара, не стоит в этом сомневаться». А вот буду сомневаться, Гюндерсен, буду.
Заключение еще не поступало. Остается слабенькая надежда на то, что это не Сигурд. Не знаю, какие выводы делать, если окажется, что это не он; но я знаю, что если Сигурд придет поговорить со мной, то я хочу быть здесь.
— Я хочу остаться здесь, — говорю, — я здесь живу. Не совсем понимаю, зачем мне к кому-то ехать?
— Да нет, — говорит второй, и его тон подсказывает мне, что я ему уже изрядно надоела, — это вам решать, естественно.
Южанин с волосатыми лапами говорит:
— Имеются ли основания полагать, что к вам снова влезут?
— Понятия не имею. Я же не знаю, зачем вообще ко мне влезли…
* * *
После ухода полицейских я запираюсь в своем кабинете. Притащила, зажав под мышками, одеяло и подушку; в левой руке ключи, в правой — самый острый из кухонных ножей.
Здесь покойнее, надежнее. Ключ есть только у меня, запасного нет даже у Сигурда. Я запираю входную дверь, затем дверь между крохотной комнатой ожидания и кабинетом. Придвигаю к двери письменный стол и еще подпираю его офисным креслом. Если кто-нибудь попытается сюда проникнуть, я уж точно проснусь. Заворачиваюсь в одеяло. Лежать на полу жестко и неудобно, но я и не рассчитываю выспаться. В руке у меня нож.
* * *
Вот что мне помнится из тех дней, что я провела тогда на ночном джазовом фестивале.
Наэлектризованная, судорожная активность первого вечера: Бенедикте, Ронья, Ида и я сидим в кафе «Верфь». Около нашего столика то и дело появляются друзья и знакомые, с кем-то мы обнимаемся; множеству напрочь забытых прежних приятелей я бросаю «привет, как дела?». Я сама чувствую, что меня заносит; пытаюсь умерить свой пыл, расслабиться, просто радоваться хорошему настроению — но ничего не получается: меня отчаянно тянет общаться, и чтобы это скрыть, я слишком много пью. Остановилась я у Бенедикте, которой приходится увести меня в самый разгар веселья. Потом меня тошнит на кусты ее соседа.
На фестивале мы, кухонная команда, готовим бутерброды: сливочное масло, сервелат, салат руккола — или сливочное масло, сыр и виноград. Это для волонтеров. Выступающим положена еда поинтереснее. В смене нас четверо. Молчаливая девушка-эмо из Сауды с черной подводкой вокруг глаз, студентка бакалавриата, которая пишет диплом по литведу о Прусте, на удивление веселая. «В поисках утраченного ножика», — изрекает она, нарезая батон. И чуть застенчивый итальянский инженер. Когда мы говорим по-норвежски, он делает вид, что все понимает, но оттаивает только тогда, когда мы, сжалившись, переходим на английский. Я тоже веселая. Сама замечаю это. Рассказываю истории про свою жизнь, врачебную практику, жизнь в Осло, про своего отца. Излишне откровенничаю. Распространяться о собственной практике этически сомнительно, да и обо всем другом я болтаю много лишнего. Конечно, я не жалуюсь на свою тоскливую жизнь, но раскрываю ненужные интимные подробности. Выставляю папу на посмешище. Вроде я какого-то Цинермана читала, говорит студентка-литведша, а я откликаюсь: ты уж поверь, если б читала, не забыла бы, папочка любит так шокировать, чтобы навеки врезалось в память.
В помещениях для артистов мы собираем то, что записано в их райдерах: еду, футболки. Мы с Массимо, итальянцем-инженером, собираем райдер для американской прог-джазовой группы и над стопкой затребованных ими порножурналов переживаем неловкий момент: Массимо слегка краснеет, и мне это кажется милым.
Завтракаю я дома у Бенедикте, когда ее парень уходит на работу; под комедийные сериалы на DVD мы с ней поглощаем толстые, полноценные бутерброды с сыром и литрами пьем кофе из керамических чашек, которые она забрала из нашей с ней прежней съемной квартиры. Все у нас так, как было раньше.
Когда мы после полудня приходим работать, в помещениях пахнет пивом, гулянкой, человеческими испарениями предшествовавших суток: запах впитался в стены, в тяжелый черный занавес. Что это за ароматы, я иногда только догадываюсь: так привлекательно могут пахнуть лишь не вполне законные вещи, клубные наркотики или секс.
Концерт ветерана сцены из Доминиканы: он срывает с себя белую в синих цветах рубаху и швыряет ее со сцены в публику; Ронья ловит ее и поднимает в воздух, мы обе хохочем, и в этот момент я думаю: больше не уеду отсюда, здесь я свободна, пошли они все подальше, Сигурд и все обитатели серого бетонного Осло…
Последний фестивальный вечер все волонтеры отмечают вместе. Ронья крутит хвостом перед самым любвеобильным участником фестиваля, мы с кухонной командой напробовались лакричной водки, а некоторые участники фестиваля, приезжающие на него годами, устраивают импровизированный джем-сейшн. Профи среди них нет, но это компенсируется страстной любовью к музыке, и старый хит Билли Холидей «All of me» они лабают вполне убедительно: why not take all of me, don’t you know I’m no good without you (возьми всю меня, разве ты не знаешь, что без тебя мне плохо). Массимо берет меня за руку. Улыбнувшись ему, я готовлюсь сказать: «Извини, у меня есть парень». Но не говорю. Мне в этот момент будто снова двадцать два, я опять студентка. Думаю: разве я не заслужила провести еще один вечер, словно я прежняя? Здесь Сигурд как бы не существует, а если он не существует, то я не живу в Осло, и тогда я не та, что плачет в метро, прикрываясь книгой, и притворяется, что спит, когда ее любимый возвращается домой. И мы с Массимо десять минут стоим, держась за руки. Потом он кладет руку мне на поясницу. Потом целует меня в ухо. Потом смотрит на меня своими добрыми черными глазами, и я думаю: да ладно, почему бы и нет? Я немного в подпитии, но это не главная причина. Голова у меня еще достаточно ясная, чтобы сообразить: если уходить с ним, то прямо сейчас, пока я не одумалась, пока разум не взял верх. Я тащу Массимо за собой в помещение одной из музыкальных групп, зная, что оно сейчас пустует.
Вот что я помню о Массимо с того последнего вечера: что на плече у него, к моему изумлению, оказалась татуировка акулы. Что он боялся, как бы кто-нибудь не вошел, хотя я заперла дверь. Что мы делали это стоя, прислонившись к стене, что в таком положении это не особенно приятно, но все равно здорово. Что пока мы это делали, я упросила его сказать что-нибудь по-итальянски, а он смущался, не мог сразу найти нужные слова, но и не хотел меня разочаровать и в конце концов сказал: «Сара, белла». И я тут же пожалела о своей настойчивости. Что самым классным было вернуться к остальным и никому ничего не сказать, но весь остаток вечера многозначительно улыбаться друг другу.
Ранним утром, часов в семь, все, кто еще не разъехался, разделись и полезли купаться. Я во второй раз увидела татуировку Массимо. Вода была ледянущая, я окунулась с головой. Вытерлась на берегу списанным театральным занавесом. Потом, одевшись, слишком долго и многообещающе обнимала Массимо; когда он попросил номер телефона, написала на листочке выдуманный и отправилась вместе с Роньей на вокзал.
