— Есть ли среди ваших пациентов кто-нибудь, кто вас ненавидит? — неожиданно спрашивает Гюндерсен.
— То есть?
— Ну я не знаю… — Он разводит руками. — Вы сколько уже практикуете — четыре, пять лет?
— Три года.
— За это время у вас были пациенты, которые вели себя угрожающе?
— А вы как думаете? Я же работала с наркоманами в психозе.
Гюндерсен дружелюбно посмеивается.
— Понимаю, — говорит он. — Но, может, кто-то выделялся особо?
Вздохнув, я пожимаю плечами.
— Конечно, некоторые вели себя агрессивно, но я не думаю, что кто-нибудь испытывал ненависть лично ко мне. Скорее к системе, такое у меня впечатление.
— Достаточно бывает и ненависти к системе, — произносит Гюндерсен. — Подумайте немного на эту тему. Любая мелочь важна.
Я закрываю глаза: в памяти всплывает пара эпизодов, когда озлобленные, отчаявшиеся юнцы, переживающие абстиненцию или паническую атаку, плевали в меня. После этого я работала в детской клинике. Там были дошкольники, писавшиеся в постель, отказывающиеся посещать школу подростки, которые резали себе руки, — но ненависти к себе я не замечала. А потом — моя частная практика… Я задумываюсь. Трюгве…
Разве мне не казалось всегда, что в нем проскальзывает нечто ненавистническое? Может, и не по отношению ко мне, но по отношению к тому, что я для него олицетворяю, — к принуждению. Он обязан еженедельно являться сюда и отчитываться за свои действия. Он считает это унизительным. Временами, как в эту пятницу, его лицо искажается яростью. Однажды Трюгве сказал мне, что власть в руках у геймеров: мы можем превратить вашу жизнь в ад, а вы даже не поймете, что происходит, сказал он. Он никогда не откажется от терапии, потому что это условие его проживания с родителями, но терпеть не может приходить сюда. Предположим, случится что-то, из-за чего я не смогу работать с ним, вообще не смогу работать. Выгодно ли это Трюгве?
Но я не хочу рассказывать об этом Гюндерсену. Во-первых, это притянуто за уши. Если б Трюгве хотел отделаться от меня и если б он на самом деле был готов прибегнуть к таким экстремальным средствам — и это весьма жидкие предпосылки, — зачем ему убивать Сигурда? Почему не прикончить меня саму? Не говоря уже о других вещах: почему именно в Крукскуге; как это связано с ложью Сигурда; кто бродит по моему дому ночами? Другая причина не рассказывать о Трюгве — я представляю, как с ним тогда обойдутся. Представляю, как Гюндерсен беспардонно заявится в кухню к отчаявшимся родителям Трюгве — так же как на мою кухню двадцать минут назад, — и скажет: так, послушайте-ка, а вот психолог вашего Трюгве полагает, что тот вполне мог убить ее супруга. После этого будет невозможно вновь выстроить с этой семьей доверительные отношения. И даже если я (что на самом деле правда) не слишком расстроюсь, потеряв еженедельный сеанс с Трюгве, я боюсь, что это может травмировать его, травмировать их, что это подорвет их доверие к системе. Не говоря уже о том, что я не смогу смотреть в глаза его и без того уже много чего пережившим родителям и читать в них разочарование. И только потому, что Трюгве — единственный из моих пациентов, кто выказывает какие-то признаки ненависти. Мысль же о том, что он мог выстрелить Сигурду в спину, кажется мне совершенно неправдоподобной. Поэтому я говорю:
— Нет, ни о ком не могу такого подумать.
Гюндерсен кивает.
— Дайте знать, если надумаете, — говорит он и задумывается. — Надо же, какая благодать… Несколько лет практики — и никто вас не ненавидит.
Я изображаю улыбку.
— А что если наоборот? — спрашивает полицейский. — Не наблюдали чрезмерного интереса к себе?
— То есть?
— Я имею в виду, пациенты в вас не влюблялись?
Я морщу лоб.
— Такое чаще бывает в кино, чем в частной практике в Норвегии. Во всяком случае, если работаешь с детьми и подростками.
— Ну что ж, — говорит Гюндерсен, вытягивая длинные ноги, — надо ведь за все ниточки потянуть…
На это я согласно киваю, но, обозревая кончики его кроссовок, думаю: а те ли это ниточки? Ни у кого нет причин желать Сигурду смерти, вот они и придумывают самые неправдоподобные мотивы: будто мои пациенты сгорают от ненависти или от любви ко мне…
Как по заказу, Гюндерсен говорит:
— Тогда вот что, Сара, мне нужно задать вам еще один вопрос. — Слегка помедлив, он обращает на меня спокойный взгляд своих глаз. — А не было ли сложностей в ваших отношениях с Сигурдом?
Этого следовало ждать, разумеется. Понятно. Дружеский тон Гюндерсена, конечно же, тщательно продуман ровно под этот вопрос.
— Нет, — говорю я. — Обычные супружеские разногласия, ничего более. У нас был крепкий брак.
— В чем состояли ваши разногласия?
Я вздыхаю; мне тяжело отвечать на этот вопрос. Вытаскивать на свет божий самые тривиальные размолвки с человеком, которого я люблю, всего через пару дней после его исчезновения. Допустить критический анализ этих размолвок: может ли мотив крыться в них? Позволить раздуть каждую мелкую оплошность, совершенную им или мной, до размеров военных действий, представить их в виде непримиримых противоречий. Разумеется, это необходимо. Но до чего ж противно, унизительно…
— Мы с ним сами занимались ремонтом в доме, — говорю я. — Да вы сами это видели. Сигурд был в этом деле командиром, а я — рядовым. Я была нетерпелива, мне казалось, что ремонт продвигается слишком медленно. А ему казалось, что моя частная практика приносит слишком мало денег, что у меня слишком мало пациентов, слишком низкий оборот. Такие вот дела.
Гюндерсен задумчиво кивает.
— Кому принадлежит дом?
— Нам обоим совместно. То есть в этом доме росла моя свекровь. Когда умер ее отец, она перевела дом на Сигурда. Брату Сигурда перешла дача, и он, когда подойдет время, унаследует дом на Рёа, раз уж нам достался этот.
— Но теперь он ваш, — тихо говорит Гюндерсен, обращаясь к кончикам своих кроссовок.
— Да, — говорю я, вспоминая наш с Анникой вчерашний разговор, — полагаю, что так. Но ведь, наверное, Маргрете наследует часть доли Сигурда?
— Ваша свекровь? Н-ну-у… Возможно, незначительную часть. Но она не может выставить вас из дома.
— Как бы то ни было, здесь прошло детство Маргрете. Дом достался ей по наследству, а она перевела его на нас, чтобы у нас было собственное жилье.
— Широкий жест, — говорит Гюндерсен. — Каковы тут цены на недвижимость? Отдельный дом вроде этого сколько стоит? Десять миллионов? Пятнадцать?
Тяжело дышать; это стресс, вызванный его напористостью. Если я чему и научилась, работая с психопатами, так это обращать внимание на собственные реакции. В психологии это называется контрпереносом. Хорошие психотерапевты умеют активно использовать его в терапии. Если поведение пациента вызывает в тебе злость, жалость или отчаяние, то это показывает, что происходит в душе этого человека и что чувствуют его или ее близкие. Деликатно используя это знание, можно помочь пациенту разобраться в его поведении, его защитных психических реакциях. Важно в любых обстоятельствах отслеживать контрперенос и четко понимать, какие реакции пациент во мне пробуждает; так учил меня научный руководитель. Гюндерсен инсинуирует что-то неприглядное. Он будит во мне потребность защищаться: неправда, этот дом интересовал меня лишь потому, что я хотела жить здесь вместе с Сигурдом… Господи боже мой, да из-за этой развалюхи у меня одни проблемы!
