Я закрываю глаза. Опять шумит в ушах. Усталость безмерная. Я ощущаю моментальное желание перенестись назад, в субботу, когда я безусловно и непреложно верила, что Сигурд вернется и объяснит мне всю эту заморочку.
— Я же объясняла, — говорю, полуприкрыв глаза. — Я выпила. Я была зла на него. Я не думала, серьезно; я даже представить себе не могла, что это сообщение — последние слова, что я от него услышу.
И тут мне на глаза наворачиваются слезы. Сообщение от Сигурда, эта ложь, было его последним приветом мне. Больше никогда не услышать его голос: «Привет, любимая…» Не услышать звяканья ключа в двери, не увидеть улыбку. Я теперь одна.
Я тихонько плачу. Не смотрю на Гюндерсена, и он ничего не говорит. Так мы и сидим несколько минут: я плачу, он молчит, дает мне выплакаться. Наконец мои слезы иссякают. Я выдергиваю салфетку из картонной коробки, которая всегда стоит на столике между креслами, и вытираю лицо.
— Я осознаю, что этого не понять, — говорю. — Ну что тут сказать? Я не собиралась выводить его на чистую воду. Я задала бы ему вопрос. Он бы ответил. Мне в голову не пришло, что это сообщение понадобится.
— Ну что ж, — говорит Гюндерсен, — скажем так: жаль, что это не пришло вам в голову. Очень жаль.
В кабинете снова воцаряется тишина.
— Медкарты вам дать? — спрашиваю я.
— Да, будьте добры, — говорит он.
Я открываю компьютер и распечатываю требуемое. Пока работает принтер, мы сидим молча, не смотрим друг на друга, но эта тишина не тяготит. Я отдаю ему распечатки, а он подтверждает, что свобода моего передвижения никак не ограничена. Когда я выхожу из кабинета, Гюндерсен говорит мне:
— Сара, идите, поешьте. Хорошо? Вам еще понадобятся силы. Будет только хуже, если вы не будете есть. Сделайте это ради меня.
Говоря это, он выглядит добрым.
* * *
Нашу машину забрали в полицию, поэтому я на станции метро и жду поезда. Беспокойно хожу взад-вперед по перрону, и мне обрывочно вспоминается, как мы жили после злосчастной открытки. Месяц, когда Сигурд работал над дипломом, а я ждала, что он решит — простить меня или нет, — тянулся невыносимо долго. Возвращаясь домой, Сигурд молчал, сжав губы. Если и смотрел на меня, то не в глаза; поднимал взгляд, только чтобы не столкнуться со мной. Я ждала. Спал он на диване. Часто не приходил из школы — наверное, ночевал у знакомых. Не говорил ни куда идет, ни когда вернется, а я ни о чем не спрашивала: не имела права, не могла ничего требовать. Ждала. Он сдал диплом и пропал. Я все ждала. Дни тянулись мучительно. Я никому ничего не рассказывала. Съездила к папе, переночевала в своей детской спальне, пользуясь способностью отца не приставать с расспросами, поела приготовленных им домашних котлет в коричневом соусе, выслушала пространные рассуждения о невежестве, процветающем в Норвежском исследовательском совете; тогда я ощутила себя благословенно бесчувственной. В остальном же жила, как жила. Ходила на работу, возвращалась домой, ждала Сигурда. И думала, что так не может продолжаться. Сигурду придется или простить меня, или решить для себя, что не сумеет сделать этого, и отпустить меня. О последней возможности думать было больно; а ставить ультиматумы я не умею. Да это было и не нужно. Я знала, что он знает. Так прошло четыре дня; потом я вернулась с работы, а Сигурд оказался дома. Сидел на диване, свежий после душа. На столе в гостиной стояли подсолнухи. Я поняла, какое решение он принял.
Конечно, у нас состоялся разговор. Я поклялась, что больше подобного не случится. Он сказал, что ему необходимо доверять мне. Я сказала, что мы будем вместе. Он сказал: да, будем вместе. А летом отправился в ювелирную лавку и купил кольцо.
Мне уже не хотелось быть двадцатидвухлетней. Меня устраивала моя жизнь. В Берген больше не тянуло. Я скучала по подругам, но сознавала, что у них теперь другая жизнь, что я тоскую по времени, которое миновало. Надо найти новые ориентиры. У меня есть Сигурд. Есть моя работа. Я позвонила школьной подруге и пригласила ее в кафе; пробовала даже наладить отношения с Юлией. Нашла работу в детской клинике. Думала: ну ладно. Я не слишком общительна. Пока я училась, вокруг меня все время были какие-то люди, но на данный момент круг моего общения ограничен. Ну и хорошо. У меня есть Сигурд, я его люблю. У меня есть работа. Когда-нибудь появится ребенок. Более чем достаточно…
К перрону с громыханием подкатывает поезд; входя и усаживаясь, я думаю о том потенциальном младенце. Мысль о нем умерла вместе с Сигурдом, а мы и так уже полгода откладывали это дело на потом. Теперь уж никаких детей. И мужа никакого.
«В браке с Сигурдом вы выиграли», — сказал Гюндерсен. «Мне хотелось бы верить вам», — сказал он. Я понимаю. Он на стороне Сигурда, а сторона Сигурда — не обязательно моя сторона. После общения с Гюндерсеном я чувствую себя как выжатый лимон и все же сознаю, что он держал себя со мной вполне цивильно. Что в дальнейшем может повести себя и не так цивильно…
Прошлой ночью кто-то влез ко мне в дом. Я проснулась оттого, что ходили по чердаку. Следов взлома нет. Не знаю, что это значит, но я догадалась, что бригада полиции работает у меня на участке вовсе не с целью выяснить, кто побывал на моем чердаке. Что во время допроса мне задали об этом один-единственный вопрос, да и то как бы для приличия. Наверное, они мне не верят. Наверное, думают, что я это сочинила. Гюндерсен говорит, что хотел бы мне верить. Но я не знаю, верю ли я ему… Глубоко вздыхаю, понимая серьезность ситуации. Теперь я одна.
* * *
Архитектурное бюро «ФлеМаСи» приютилось на тихой улочке рядом с Бишлетом. Светлые, элегантные хоромы в доходном доме XIX века влетели начинающим предпринимателям в копеечку. Зимой там холодно, летом жарко, но выглядят помещения прекрасно: на стенах белая штукатурка, лакированный паркет… Место определяет всё, с энтузиазмом заявил Сигурд, показывая мне свое бюро в первый раз; от его имени в названии бюро слог «Си». Тогда там было пусто. Теперь площадь поделена между тремя кабинетами и общим холлом, служащим мастерской, а заодно комнатой совещаний. У каждого из компаньонов там стоит свой кульман с угловой фиксацией. Над входной дверью вывешена табличка с придуманным ими логотипом. Архитекторы «ФлеМаСи». Флемминг, Маммод, Сигурд. Оранжевый ромб с серыми с белым буквами. Они занимают первый этаж, и отсюда, с тротуара, я вижу затылок сосредоточенно работающего Флемминга. Кабинет Маммода выходит окнами во двор. Кабинет Сигурда пустует.
Я нажимаю на кнопку. Отвечает голос Маммода.
— Да? — произносит он приветливо, неформально, эффективно — как эта троица и договаривалась вести свой бизнес.
— Привет, — говорю я, — это Сара. Жена Сигурда.
На мгновение повисает тишина, потом он говорит:
— Привет, Сара, входи.
Тон уже менее бодрый. Раздается жужжание замка, я тяну дверь на себя.
Они оба выходят встретить меня. Маммод в рабочей одежде — забрызганном краской синем комбинезоне с налипшими колечками стружки; на обоих коленях протерлись дырки. На Флемминге очки в костяной оправе и футболка с персонажами из детских мультиков 80-х годов: наполовину хипстер, наполовину гик. У обоих лица сложены в траурную мину. Сигурд был их другом, но мне все же кажется, что они демонстрируют мрачное настроение больше ради меня. Они не были особенно близки, к тому же их сотрудничество развивалось отнюдь не как по маслу.
