Я мрачно киваю. Сигурд говорил, что любит меня, лишь услышав кодовое слово «любимый». Я вела себя так же. А тут, думаю я, Вера, считающая, что она умнее нас, и недооценивающая значение жизненного опыта. Наверняка она завела этот взрослый роман с уверенностью в собственных силах, возможно, чтобы испытать — каково это. Наверное, думала, что она сильнее других, кто влюбляется в недостижимый объект. Долго не понимала, в какой потенциально взрывоопасной ситуации оказалась, а потом было уже поздно. Нашу последнюю встречу в ту пятницу, когда был убит Сигурд, Вера завершила словами «мне нужна только любовь». Я думаю: это ведь сказано, видимо, как раз перед тем как она поехала в Крукскуг и выстрелила в него.
— Складывается впечатление, что Сигурд понемногу охладевает, — говорит Гюндерсен. — Он не просит ее перестать, нет, но больше не отвечает на ее заверения в любви — во всяком случае, если она не просит об этом. Это было, скажем, где-то в ноябре месяце. Ее желания принимают все более определенную форму. Вера хочет, чтобы они вместе шли по жизни дальше, и не только метафорически. Она планирует практические действия: счет в банке, принадлежащая другу семьи квартира в Лондоне и тому подобные вещи… Она хочет, чтобы он развелся с вами, хочет замуж. Должен сказать вам, это совершенно предсказуемое развитие истории с влюбленностью требовательной молодой девушки. Но Вера чуточку настырнее большинства. Когда она пишет Сигурду письмо и благодарит за подаренное украшение, она называет это символом глубочайшей любви. Думаю, ей и в голову не приходило, что Сигурд может воспринимать это как-то иначе.
— Что за украшение? — бормочу; я догадалась, но все-таки хочу услышать это из его уст.
— Подарок-то? Браслет с жемчужиной.
Я молчу. Понимаю, что позже мне предстоит сполна ощутить тяжесть и этого знания.
Гюндерсен, между тем, продолжает:
— Читая лог, замечаешь, как в течение осени Сигурд постепенно сбавляет обороты. Все трое стажеров сходятся в этом. Ближе к зиме Сигурд пишет «я тебя люблю», только когда она просит об этом. А в середине декабря разрывает отношения.
Это было, должно быть, после того как мы решили уехать под Новый год и попробовать спасти наши отношения, думаю я. Когда мы на Тенерифе под фейерверк обещали друг другу, что теперь все будет иначе, Сигурд сказал: «С Аткинсонами я завязал». Я тогда кивнула, в уверенности, что речь идет об архитектуре. Не поняла, что он на самом деле говорит мне.
— Сам разрыв происходит без помощи интернет-коммуникаций, — говорит Гюндерсен, — но протоколы дают нам возможность отследить его отзвуки. Вера умоляет его вернуться к ней, заверяет в своей любви и грозит самоубийством. Сигурд пытается объясниться, советует ей поговорить с кем-нибудь, если ей тяжело. Он становится все более скупым на слова. Когда я разговариваю с Верой об этом периоде, она винит во всем вас. Он ее бросил, потому что боялся вас, говорит она. А она боялась за него. Мало того, опасалась за его жизнь.
Когда вы в декабре уезжаете в отпуск, Вера устанавливает у вас в доме маленькие беспроводные камеры. Она совершенно спокойно рассказывает о том, как купила их в одном магазине в центре, как собиралась следить за тем, чтобы Сигурду было хорошо. Повествует, не стесняясь, что сняла копию с ключей Сигурда в самом начале их отношений. Рассказывая, запинается. Я склоняюсь к тому, что ключи она вынула из кармана Сигурда без его ведома…
Я слишком хорошо понимаю, что последует дальше. Начало нашей терапии. Когда я обращалась с ней как профессионал и считала, что я — ее психолог. Я вела себя как терапевт, а Вера при этом обладала обширными познаниями о моей личной жизни. Видела меня раздетой в самом прямом смысле слова, учитывая, что у нее была установлена видеокамера в нашей спальне; и она видела, как я плачу в постели, когда Сигурд сидит внизу со своим компом. Слышала, как я жалуюсь Сигурду на одиночество, взяла это на заметку и обратила против меня, разозлившись: «У вас друзья есть вообще?» Знала все мои болевые точки: знала, куда бить. Ничего странного, что я, бывало, с такой неохотой ждала сеанса с ней.
А она сидела у меня в кабинете, зная, что мой муж изменяет мне. Что я могла открыть ей, какую поведать мудрость о жизни и любви? Ей, согласно кивавшей мне в ответ, и при этом посвященной в интимные тайны моего мужчины…
Гюндерсен говорит:
— К концу января они вновь начинают общаться. Вера сменила тон, она более сдержанна. Просто хочет, чтобы они остались друзьями, вот и всё. Тем не менее через несколько недель их связь возобновляется. Потом она звонит вам и просит записать ее на прием. Чтобы посмотреть, какая вы, говорит она. Чтобы понять, что в вас видит Сигурд.
Я не в силах обсуждать это с Гюндерсеном. Хотя то, что я ей поверила, совершенно естественно, я чувствую себя легковерной недотепой, позволившей обвести себя вокруг пальца. Выставившей на обозрение свою личную жизнь. Поскольку не желаю объясняться перед ним, я тороплюсь спросить:
— Но зачем она его убила? Он что, собрался опять ее бросить? Что ее спровоцировало?
— Да вот, — говорит Гюндерсен, перекладывая лежащие перед ним бумаги, — тут такое дело, знаете…
Замолкает ненадолго, просто смотрит на бумаги и ничего не говорит; потом поднимает на меня взгляд, который иногда бывает у него — ясный, откровенный… Я не знаю, это такой прием или как; научили ли его этому в школе полиции, или это его врожденная черта, — но действует этот взгляд безошибочно; против такой честности не попрешь.
— Тут такое дело, Сара… Я думаю, что Сигурда убила не она.
* * *
В выходные я, сидя на полу дома у Анники, строила с двумя своими старшими племянниками железную дорогу: умело огибая ножки стульев, укладывала рельсы, возводила мосты и линии электропередачи. Полностью погрузившись вместе с мальчишками в это занятие, я вела себя и думала как ребенок, впитывала несложные реалии окружающего мира: мороженое, сказки и соседей, среди которых, кажется, есть даже ведьма. И теперь, когда до меня постепенно доходит сказанное Гюндерсеном, когда я вспоминаю, с каким ужасом той ночью всматривалась в темноту за кухонным окном в Нордстранде, и ловлю себя на мысли, что я, может быть, что-то видела там и что кто-то, возможно, все еще охотится за мной; теперь все, чего я хочу, — это вернуться туда, к мальчишкам, на пол гостиной, где единственно важным было проложить рельсы через край ковра…
— Что вы такое говорите! Я не понимаю, — говорю я.
С извиняющимся выражением на лице Гюндерсен сжимает губы и растягивает их в стороны под своими усами, не сводя с меня своих честных глаз.
— Она следила за нами, — продолжаю я. — Она подкинула мне в дом ключ от дачи, выманила меня туда; я знаю, что она собиралась меня убить. Я понимаю: конечно, она утверждает, что оборонялась или еще что-нибудь, но ведь, Гюндерсен, вы же не видели ее тогда, а я-то видела.
— Мне понятен ход ваших мыслей, — отвечает он. — И если это хоть как-то может вас утешить, вы нашли единомышленницу в лице Ингвилль Фредли. Она твердит ровно то же самое: нет, мол, никаких сомнений в том, что Вера готовилась стрелять в вас в Крукскуге.
