Я улыбаюсь; приятно слышать, что он так говорит. Во мне просыпается великодушие.
— Передай ей привет от меня, — говорю я. — И поздравления.
— Обязательно.
— Томас… Я рада, что ты зашел ко мне.
— Ну как бы я мог не зайти, — говорит он и приобнимает меня, едва касаясь моих плеч. — Береги себя.
Этому совету я и собираюсь последовать.
* * *
За ужином, пока папа с Анникой лениво препираются из-за какой-то публикации в газете, а Хеннинг цыкает на мальчишек, так же лениво препирающихся из-за солонки и перечницы, я думаю: как же я рада, что Томас рассказал мне это. Что Сигурд выбрал меня. По большому счету здорово это знать.
Со стола убирают Анника с папой. Я предлагаю помочь, но сестра говорит, что они справятся: посиди, мол, отдохни. Папа говорит:
— Иди в кабинет, а я пока заварю чайку.
Хеннинг с мальчиками устраиваются в гостиной смотреть детскую передачу; ко мне в кабинет фоном доносятся шуточные песенки, притворные голоса взрослых — такими голосами разговаривают актеры, когда изображают кошек, собак или слонов. Мальчики, зачарованные телевизором, притихли. Притих и Хеннинг; наверняка уткнулся в мобильный. Слышно звяканье кастрюль и лоханок на кухне, где хозяйничают папа с Анникой. Их голоса сюда не долетают, хотя они, вероятно, все еще пререкаются, продолжая застольную дискуссию. А здесь, в папином оазисе, тишина и покой.
Я укладываю полешки в камин, как меня учил папа: одно на другое колодцем, будто кладу венцы в стену дома. Внутрь колодца бросаю бумажки и щепки. Прикидываю, зажигать или пока нет. Все еще тепло, не совсем стемнело, но скоро похолодает. Потом думаю: пусть эта честь выпадет на папину долю. Выпрямляюсь. Мой взгляд скользит по архивным папкам с газетными вырезками, и я вспоминаю тот четверг в марте, когда я в них влезла и прочитала папины жестокие слова. Как я тогда испугалась… Но в такой хороший день, как сегодня, я не хочу об этом думать. Пойду лучше посмотрю в окно за папиным письменным столом.
Я опираюсь ладонями о широкий подоконник и гляжу на запущенный сад, где на пробивающейся свежей травке все еще валяется прошлогодняя листва. На соседние дома. На дом, который построили, когда папа продал часть своего участка. И справа — на другой, где жила семья Винге. Из этого дома Херман Винге, в которого я была влюблена, хотя мы с ним едва разговаривали, каждое утро выходил на крыльцо, застегивал молнию на дутике и отправлялся в школу.
Иногда я стояла здесь, в папином кабинете, вечером и смотрела на этот дом, надеясь увидеть Хермана. Выключала в комнате все лампы, чтобы из дома Винге меня не было видно, стояла в темноте и шпионила. Иногда и вправду видела его. Иногда подсматривала за ним в папин бинокль; меня бросает в краску от одной мысли об этом. Интересно, кто теперь живет в этом доме… В саду у них стоит батут. Может быть, это Херман завел семью и живет теперь тут с ними. Но, скорее всего, дом продали другим людям. Папа ничего об этом не рассказывал, но, с другой стороны, ему не пришло бы в голову, что это может меня интересовать.
Поддавшись порыву, я поворачиваю выключатели, как делала тогда, и свет гаснет. Последней гашу лампу на письменном столе. Снова опираюсь ладонями о подоконник. Стою в темноте и смотрю на бывший дом Хермана Винге. А меня снаружи не видно.
И вдруг мне что-то мерещится. Что-то шевельнулось или это просто мое отражение? Я напрягаю зрение, пристально всматриваюсь в дом Винге. Чуть переместив взгляд, вижу только саму себя и пустой кабинет за спиной: он едва различим в отражении. И вот когда я возвращаюсь взглядом в исходное положение, меня осеняет. Ощущение такое, что из кабинета разом выкачали весь воздух. Секунду или две я, похолодев, удерживаю глаза в промежуточном положении. Вижу сразу два изображения: снаружи — сад, а внутри, в кабинете, — себя. Знаю, что поняла. И знаю, что никому, кроме меня, это в голову не придет.
Какая тишина… Все звуки растворились в вакууме. Слышен только тихий ритмичный шум моих выдохов о стекло окна.
* * *
Из папиной рабочей комнатки на Бишлете виден участок тротуара перед бюро Сигурда. Тот, должно быть, подумал об этом, раз просил Веру заходить за ним в бюро. Должно быть, старался быть осторожным, проявлял бдительность.
Но папа не придерживается общепринятого трудового графика. Работает допоздна, даже ночами. Представляю, как он ночью бредет по обставленному в спартанском духе помещению. Выключает все лампы — уличные фонари дают достаточно света, чтобы в темноте можно было налить себе виски в стакан. Усаживается на подоконник. Смотрит из темной комнаты на улицу, разглядывая освещенные дома на Бишлете, тротуар, редких поздним вечером, в половине двенадцатого в среду, прохожих. И вдруг Сигурд с Верой вместе подходят к архитектурному бюро…
У меня так дрожат руки, что я больше не могу опираться на них. Что сделал бы папа, если б обнаружил, что у Сигурда есть другая? Я валюсь на конторский стул, стоящий у письменного стола. Папа, видящий в семье единственную святыню. Считающий, что за неверность следует наказывать. Поборник общественных инициатив, гражданской обороны и самосуда, если этого требуют интересы стаи. В окутавшей комнату полутьме мой взгляд скользит по архивным книгам. Папа, сторонник крайних мер. Сторонник собачьих обычаев.
Кресла устроились возле остывшего камина, как большие сонные звери. Мы с папой сидели в них в тот день, когда я уехала из Сместада, так и не рассказав, что Сигурд умер. Мы болтали о литературе. Папа рассказал о прочитанной им книге; мол, мрачно, но все же он многое из нее почерпнул. Сказал тогда: глядя на мир из мрака, можно многое узнать. Пусть я уже не так безусловно доверяю своей памяти, но эти слова запомнила буквально. Вот что главное, сказал папа. И теперь, когда я сижу в прямом смысле слова в темноте, мой взгляд перескакивает с архивных книг, которые угадываются на полках стеллажа, на кресла, с маятника Фуко — на дом Винге и мир за окном и останавливается на каминной полке с уверенностью: в ту минуту он поведал мне о том, что совершил.
Папа знал про Сигурда и Веру. В животе эхом отдается унижение, пережитое в кабинете Гюндерсена: знали все, кроме меня, даже папа знал. Но он не отвернулся, пожав плечами. Он наблюдал. Ранним утром 6 марта сидел в своей рабочей комнате, и тут Сигурд припарковал машину на тротуаре, включив аварийку. Папа вгляделся. Увидел поплавок. Понял.
И это папа, не сохранивший ни одного моего рисунка. Выкидывавший доски для хлеба, выпиленные на уроках столярки, и фигурки, сделанные на уроках лепки, не успевали мы подарить ему их на Рождество. Не помнящий, как зовут моих подруг, забывающий поздравить меня в день рождения, за шесть лет навестивший меня в Бергене один-единственный раз. И тем не менее готовый ради меня на все, если сам сочтет это необходимым…
Может быть, он искал удобного случая. Наблюдал из темноты за двойной жизнью Сигурда. Выжидал. И воспользовался моментом в ту мартовскую пятницу. Ранним утром на машине приезжает Сигурд. На приборном щитке покоится поплавок, его видно через лобовое стекло. Папа встал, спустился к своей машине и уехал из города. В Крукскуг? Может, туда, а может, не туда. В Сёркедал… Ведь он всегда держит в машине лыжи и любимые лыжные ботинки. Если спросят — он решил, как часто делает, пройтись среди дня на лыжах. Но кто станет спрашивать? Ни его коллеги, ни студенты не знают, как он проводит свое время. Когда мы в тот день сидели в креслах у камина, он сказал мне, что всю неделю каждый день ходил на лыжах, потому что в Сёркедале до сих пор лежит снег.
