В Самофракии овдовевшая Арсиноя II смогла найти только убежище и ничего больше. На острове царица, покинутая друзьями и лишившаяся мужа, оказалась самой несчастной из всех обездоленных женщин. И ждало ее отнюдь не самое светлое будущее. Македонию захватил Антигон Гонат, и выгнать его оттуда без могущественного союзника было невозможно. Арсиною охватило отчаяние; возможно, она даже рада была бы умереть. Затем ей в голову пришла мысль о повторном браке. Она все еще оставалась богатой и достаточно красивой, чтобы привлечь внимание потенциальных женихов. Но в том безумном мире, где она жила, добыть мужа с хорошей репутацией было сложно, поэтому Арсиноя решила искать не любовь, а новый дом. В ее сердце амбиции уже давно заняли место страсти, и она научилась всматриваться в будущее, опираясь именно на них.
Арсиноя не могла ничего предложить своим могущественным соседям – правителю Македонии Антигону Гонату и сыну Селевка Антиоху. Таким образом, оставался только ее брат Филадельф, при дворе которого она, по крайней мере, могла найти более безопасное убежище, чем в Самофракии. Женщина не сомневалась, что ее хорошо примут в Александрии. Они с Филадельфом всегда дружили. Когда он был мальчиком, Арсиноя обожала его и была готова продолжить любить уже взрослого мужчину. Она считала, что молодой и неопытный Филадельф, очевидно, нуждается в том, чтобы рядом с ним находилась проницательная женщина, и собиралась отправить скучную девчонку Арсиною I, жену брата и собственную падчерицу, заботиться о детях, в то время как сама она сохранит власть, влияя на царя из-за его трона.
В итоге вдова Лисимаха Арсиноя отправилась в Египет, где была с радостью встречена Филадельфом. Однако его жене не понравилось находиться под опекой мачехи, и некоторые придворные стали уговаривать ее не сидеть сложа руки. Арсиноя I неосмотрительно слушала эти разговоры, пока, разъяренная словами военачальника Аминты и врача Хрисиппа, не попала в ловушку. Начали ходить слухи, и Арсиноя II нанесла ответный удар, публично обвинив падчерицу в измене. Это ужасное слово испугало Филадельфа, и в итоге соучастников арестовали и казнили, а Арсиною I отправили в ссылку в Коптос, где бывшая царица провела остаток жизни. В ссылке женщине жилось очень тоскливо, и ее дни скрашивало лишь внимание Шену-Шера, верховного жреца и наместника, «человека расчетов, самого Тота в четкости», о котором говорится, что «не было красоты рядом с ним». Добрый Шену-Шер приказал вырезать на базальтовой плите текст, чтобы отдать дань уважения опальной царице, «владычице Обеих Земель, которая носит две короны, главной царской жене».
Таким образом Арсиноя расчистила себе путь и поспешно вышла замуж за своего брата Филадельфа. В глазах греков это был инцест, но Зевс некогда женился на собственной сестре Гере, и льстивые александрийские придворные приветствовали этот брачный союз. Только Деметрий Фалерский и поэт Сотад рискнули назвать его преступлением против богов, и оба дорого заплатили за свою опрометчивость. Обиженный неодобрением Деметрия, не стеснявшегося в выражениях, и разозленный грубыми остротами Сотада, Филадельф изгнал первого из Египта и приказал своему флотоводцу Патроклу утопить второго.
Что касается египтян, то они считали женитьбу на сестре не только законной, но и желательной, ведь она позволяла обеспечить божественность происхождения наследника престола. Эта традиция была настолько сильной, что права на престол дочери, рожденной главной женой царя, при отсутствии прямого наследника мужского пола были более весомыми, чем те, которыми обладал сын царской наложницы. Подобная практика находила подтверждение и в религии. Царь, женившийся на сестре, следовал примеру Осириса, взявшего в жены свою сестру Исиду.
В нашем распоряжении нет источников, рассказывающих о вопросах, связанных с этим браком. Не знаем мы и о том, в каких отношениях друг с другом находились супруги, хотя, скорее всего, они были братско-сестринскими, и, пока Филадельф предавался утехам с любовницами, Арсиноя занималась управлением государством. Но их брачный союз, по крайней мере, стал поводом для еще одного дорогостоящего празднества, во время которого царь олицетворял для греков Адониса, его жена и сестра – Афродиту, а для египтян они были Осирисом и Исидой. Таким образом, торжественная процессия знаменовала как земной союз, так и связь с божественным началом. Царскую чету, сидевшую на золотых тронах, пронесли по улицам города. Перед ними шли ставшие уже привычными жрецы, а за ними – столь же традиционные диковинные звери и птицы. Рядом с царским троном шли верховные жрецы храмов, причем некоторые из них несли драгоценные свитки Тота, а другие – изображения греческих и египетских богов. За царем и его супругой следовали многочисленные певцы, прорицатели, писцы, хранители храмовых одеяний, пророки и толкователи оракулов.
За этим празднеством последовали другие торжества. Жена Птолемея I и мать Филадельфа и Арсинои II Береника скончалась, и придворные тунеядцы стали перешептываться о том, что Исида перенесла покойную царицу на небеса. Праздник в честь Осириса стал удобным поводом для того, чтобы отметить данное событие, и венценосные супруги решили обставить это торжество с подобающей ему пышностью. Все жители города собрались, чтобы посмотреть на торжественную процессию и хотя бы мельком взглянуть на царя и царицу. Среди зрителей оказались две дамы – Горго и Праксиноя. Увидеть процессию было непросто – толпа была такой плотной, что женщинам с трудом удалось найти себе местечко. «Ах, злополучная я! – расстроилась Праксиноя. – Разорвала я летнее платье! – А затем задумчиво добавила: – «Наши все дома», – так сват говорит, заперев новобрачных»
[14].
Наконец они смогли протиснуться, найти место и стали наслаждаться потрясающей процессией. Их выкрики и замечания сначала развлекали людей, стоявших по соседству, а затем стали их раздражать. «Да перестаньте, болтушки, трепать языком бесконечно», – потребовал один мужчина. Но дамы были родом из Сиракуз, а сиракузянки привыкли отвечать на оскорбления такими же выпадами. Горго
[15] холодно взглянула на обидчика и с презрением в голосе поинтересовалась у подруги: «Что это? Кто ты такой? Мы болтливы?
Тебе что за дело?» Возможно, она сказала бы что-то еще, если бы певица из Аргоса не начала петь гимн в честь Адониса. Если в словах певицы отразилось общественное мнение того времени, то в тщеславии Филадельфа нет ничего удивительного – еще ни один смертный при жизни не удостаивался такой сладкой лести. «Мне ты сделал добро, Птолемей, – говорит Горго
[16], – с той поры, как родитель / Твой сопричислен к богам!» Затем она прошептала на ухо подруге: «Ах, Праксиноя, подумай, не прелесть ли женщина эта? / Знает, счастливица, много и голосом сладким владеет». Торжество завершилось, но дамам еще было на что поглазеть, и они потеряли счет времени.
