Диониса почитало большинство греков, а в Птолемаиде была собственная актерская труппа, музыканты, танцовщики, сочинители рапсодий и драматурги, трудившиеся во славу этого бога. После каждого представления местные власти выбирали награду для исполнителей. В нашем распоряжении имеются две стелы, в которых говорится о том, что однажды человек, носивший такое же имя, что и бог, и бывший, очевидно, драматургом, в качестве вознаграждения получил венок из плюща. Стоит ли удивляться тому, что один из жителей этого веселого города, отправившись по своим делам вверх по течению реки, воспользовался представившейся ему возможностью и задержался на острове Филэ, чтобы обратиться к почитавшейся там Исиде с просьбой защитить «милую Птолемаиду, нильскую святыню, основанную Сотером».
Когда интерес к связанным с Дионисом развлечениям угасал, его место занимало оживление вокруг выборов в местные органы управления. Птолемаида была организована по образцу греческих городов-государств, и, соответственно, в ней было собственное буле, или совет, и экклесия, то есть народное собрание, принимавшие решения, выбиравшие магистратов и назначавшие эпонимных жрецов без оглядки на Александрию или Мемфис. Историк Истер, ученик Каллимаха, пользовавшийся в свое время большой популярностью, был настолько высокого мнения о Птолемаиде, что написал целое сочинение, посвященное истории этого города и состоящее из нескольких книг.
Тем временем в Риме страстные призывы Катона к тому, что «Карфаген должен быть разрушен», дали плоды, и в 146 г. до н. э. Сципион Эмилиан сровнял этого непримиримого врага римлян с землей. Теперь Карфаген стал римской провинцией, получившей гордое название Африка, и сенаторы задумались о том, как бы закрепить триумф, присоединив к ней Киренаику. Сенатор Минуций Терм отправился в Александрию, чтобы разузнать, как к этому отнесется Эвергет. Римлянин вел себя очень осторожно. Он заявил, что приехал в Египет из чистого любопытства, но, произнеся пару неосторожных слов, дал Эвергету понять, что тот может рассчитывать на поддержку сената в обмен на Киренаику. Однако царь, которого уже обвели вокруг пальца, обещав ему Кипр, почувствовал, что его пытаются загнать в новую ловушку. Эвергет поинтересовался, дадут ли римляне ему легион солдат, чтобы выгнать Клеопатру из Мемфиса. Минуций Терм не рискнул давать ему ответ на этот вопрос, и Эвергет был вынужден выбрать менее привлекательный для себя вариант – брак с сестрой.
Это предложение показалось Клеопатре весьма заманчивым. Жажда власти уже успела охватить ее, и ради сохранения своего положения женщина готова была пожертвовать всем остальным. Клеопатре казалось, будто жизнь проходит мимо. Приближался ее сороковой день рождения, а Неос Филопатору вскоре предстояло пройти обряд коронации. Женщина понимала, что после этого из царицы превратится в мать царя, и эта мысль была для нее невыносимой. В итоге после некоторого размышления она согласилась выйти замуж за Эвергета и вскоре после смерти старшего из братьев стала женой младшего. Во время короткого медового месяца молодожены путешествовали вверх по течению Нила, поражались величию Фив, восхищались великолепным храмом в Эдфу, строительство которого было начато первым Эвергетом и теперь приближалось к концу. Затем, вернувшись тем же маршрутом, новоявленные супруги воцарились в Мемфисе.
Этот союз вряд ли можно назвать счастливым, даже несмотря на то, что в результате него на свет появился наследник престола. Как только сомнения в беременности Клеопатры отпали, Эвергет убил своего племянника Неос Филопатора, чтобы расчистить путь к трону для собственного наследника. Никто не осмелился протестовать, и верховный жрец Мемфиса провел над убийцей обряд коронации, сделав его таким образом полноправным царем Египта.
Царь переехал в Александрию, где Клеопатру настигла Немезида. Она напрасно пожертвовала собой и никак не отреагировала на совершенное мужем преступление. Клеопатра стала царицей, но лишь номинально, ибо Эвергет не нуждался ни в ее советах, ни в ее обществе. В первом случае он считал, что единоличный правитель подходит для Египта гораздо лучше, чем двое, а во втором предпочитал компании женщины среднего возраста общество молоденьких девушек. Тогда его фавориткой была Ирина, родом из Киренаики, и он приказал убить полдюжины слуг, опрометчиво осмелившихся неуважительно отзываться о любовнице царя.
Однако Эвергет был ветреным человеком и в какой-то момент обратил внимание на незамужнюю дочь брата Клеопатру
[58]. Его привлекла влюбчивость девушки, и он стал зондировать почву. Клеопатра с удовольствием отвечала на ухаживания дяди, даже несмотря на то, что его с трудом можно было назвать объектом девичьих грез. Эвергет был тучен, а его лицо обрюзгло, из-за чего александрийские злые языки вполне обоснованно обозвали его Фисконом – «Пузом». Но это не остановило Клеопатру. Этот мужчина был омерзителен, но оставался царем, а лишь немногие македонские царевны ждали от брака чего-то большего, чем общий трон. Девушка сообщила Эвергету, что будет принадлежать ему только при соблюдении им этого условия, и он согласился.
Услышав о браке, Клеопатра-мать пришла в ярость. Позабыв о собственном позоре, она назвала этот союз инцестом и со злостью в голосе стала напоминать Эвергету о том, что если в Египте будут править один царь и две царицы, то он станет посмешищем для всего остального мира. Но она истекала ядом напрасно. К тому времени брак уже был заключен, и Эвергет мог предложить старшей из Клеопатр только первенство в монаршем протоколе. В итоге около 143 г. до н. э. документы стали датироваться и подписываться тремя именами – «царя Птолемея, царицы Клеопатры-сестры и царицы Клеопатры-жены, богов Эвергетов».
Обеспокоенные сообщением Муниция Терма, сенаторы захотели больше узнать о ситуации в Египте. Во всех странах, расположенных в бассейне Эгейского моря, царили неразбериха и разногласия. Цари постоянно ссорились с царицами, а их подданные призывали чуму на обоих супругов. Сирия распалась надвое, Египет также был разделен, и в 136 г. до н. э. Сципион Эмилиан Африканский в сопровождении двух сенаторов и философа-стоика Посидония покинул Рим, чтобы «проинспектировать царства его союзников». Сначала высокопоставленный посол отправился в Александрию, где был тепло встречен Эвергетом.
Эти двое, обладавшие прямо противоположной конституцией и манерами, вместе представляли собой весьма странное зрелище. Гость выглядел важным и даже величавым, говорил лаконично и казался тем, кем и был на самом деле, – знаменитым военачальником. Хозяин самодовольно улыбался и был весьма словоохотлив. Невысокий и настолько тучный, что «самые длинные руки не могли объять его живот», он походил на клоуна. Еще большее впечатление производило различие в костюме. Сципион носил простую короткую тогу, в то время как на Эвергете были совершенно фантастический плащ, доходивший ему до лодыжек, и наряд с рукавами, закрывавшими запястья. Оба этих одеяния были сшиты из просвечивающей ткани, благодаря чему всем были видны недостатки его фигуры.
Считая, будто роскошь произведет на гостя должное впечатление, царь стал закатывать бесконечные пиршества, устраивать торжества, игры и театральные представления. Однако все эти усилия были потрачены впустую – Сципион считал подобные развлечения достойными лишь бесполезного царя и малозначимого народа. Такую же неприязнь у него вызывали дворцовые прихлебатели, следовавшие за ним по пятам, надеясь на знакомство со знаменитым разрушителем Карфагена. Храмы и другие здания произвели на римлянина более яркое впечатление, чем местное население. Их оформление было бесподобным; это был именно тот случай, когда искусство сумело дополнить сделанное природой. Неподалеку от берега над морем возвышался Фаросский маяк, блестевший в солнечном свете, а чуть глубже в сторону суши сверкали, отражая яркие лучи, темные воды озера Мареотис.
