В различных городах существовали почтовые учреждения, укомплектованные государством, в которых служили «почтальоны» и их охранники, и два раза в сутки отправлявшие и получавшие посылки и письма. В каждом из них велся журнал учета, где записывалось время прибытия и отправки почты, а также содержимое каждого отправления. Так, однажды в Гераклеополе «в первый час Феокрест отправил Динию три свитка из верхней области, два из которых предназначались царю Птолемею, а один – диойкету Аполлонию, и Диний передал их Гипполису». Через два дня из столицы прибыло более тяжелое отправление. Некий Никодем «отправил некоему Александру из нижней области свитки от царя Птолемея для Антиоха в Гераклеопольском номе, другие свитки адресованы Деметрию, ответственному за слонов в Фиваиде, Антиоху в Аполлонополе Магна, Теогену, который возит деньги, пекарю Зоилу и эконому Дионисию».
Сложная структура местных почтовых учреждений позволяет предположить, что они доставляли и отправляли не только официальные, но и (в определенных границах) частные письма. Ведь такому малозначительному городку, как Гераклеополь, вряд ли требовались услуги 44 «почтальонов». Царские письма доставляли на лошадях, частные – пешком, а посылки – с помощью верблюдов. При этом расходы государства в данной сфере были, очевидно, довольно скромными. Всадниками, перевозившими корреспонденцию, были молодые люди из хороших семей, сыновья клерухов, поклявшихся держать для нужд царя одну или двух лошадей. «Почтальонами» и их охранниками становились обычные крестьяне, которым за эту работу не платили. Данная система обходилась дешево и, очевидно, была довольно эффективной, что можно считать заслугой бюрократического аппарата Птолемеев, хотя она представляет собой всего лишь усовершенствованный вариант почтовой службы, существовавшей в Персии.
С годами Эвергет все больше хотел пользоваться популярностью в народе. Возможно, это его стремление было связано с желанием искоренить память о совершенных им в прошлом преступлениях и безрассудствах и таким образом войти в историю в качестве великодушного правителя, беспокоящегося о благосостоянии своих подданных. Для этого царь стал повторять действия и указы своего брата – призывать чиновников быть мягче с что-то нарушившими крестьянами и рекомендовать последним мирно уладить свои ссоры с представителями государства.
В эллинистическом Египте было достаточно случаев, подтверждающих обоснованность первого совета. Чиновникам всегда было свойственно самоуправство. На царский указ, запрещавший «чиновникам, служащим царю, государству и храмам, арестовывать кого-либо из-за частного долга или ссоры», не обращали внимания. То же самое случилось и с документом, являвшимся его логическим продолжением и требовавшим, чтобы «подобных нарушителей приводили к магистрату».
С данным явлением был связан один из случаев законного недовольства. Речь идет о конфликте с участием жрецов и жителей острова Филэ, жаловавшихся на обязанность бесплатно предоставлять солдатам и чиновникам жилье и продукты питания. На острове действовал соответствующий закон, но в периоды, когда уровень воды в Ниле был низким, несчастные не понаслышке знакомились с голодом. Эвергет освободил жителей Филэ от этой обязанности, и благодарные жрецы установили в храме Исиды небольшой обелиск с вырезанным на нем текстом царского указа.
Эвергета интересовала древнеегипетская религия, причем, как и в случае с его предшественниками, этот интерес был довольно разносторонним. Он оказывал поддержку всем богам, за свой счет восстанавливал все пришедшие в упадок святилища и храмы, о чем свидетельствуют надписи, вырезанные в Карнаке, Мединет-Абу, Дейр-эль-Бахри, Дейр-эль-Медине, Эль-Кабе и других местах.
С особым пиететом царь относился к большому храму в Эдфу, строительство которого близилось к завершению. На его территории он велел возвести святилище Хора и заложить два массивных пилона, обрамляющих вход в большой зал. Строительство этого величественного храма, чисто египетского в плане, начатое первым Эвергетом на сто лет раньше и продолженное следующими Птолемеями, украшавшими его в зависимости от требований существовавшей в их время моды, теперь близилось к завершению. В нем не было ничего позаимствованного из греческой архитектуры. Сам храм и его убранство были спланированы в рамках традиций, заложенных в эпоху фараонов. Строители даже не пытались совместить два архитектурных стиля или две религиозные системы, столь не похожие друг на друга.
Вряд ли какой-то из Птолемеев пошел бы на эксперимент, который не одобрили бы консервативные египетские жрецы, пользовавшиеся непререкаемым авторитетом среди населения сельской местности, и представители царской династии были готовы дорого заплатить за расположение к себе священнослужителей. Результат того стоил, так как благодаря жрецам фигура царя считалась священной. Войдя в храм через пилоны, он пересекал большие двор и зал и останавливался на пороге святилища. Сопровождавшие его до сих пор жрецы отходили, чтобы совершать ставшие уже привычными для них ритуалы, а царь шел дальше, чтобы пообщаться с божеством напрямую.
Храм в Эдфу стоил потраченных на него средств, был действительно масштабным и достойным пожертвований Птолемеев, правивших позднее. Площадь его владений приближалась к поразительной цифре в 18 336 арур, или 50 квадратных километров, а его доходы ежегодно увеличивались благодаря поступлениям из царской казны, которые делались частично в виде денег и частично – в натуральной форме.
Однако в Александрию стали просачиваться не самые приятные слухи о храме, и Эвергет решил, что должен открыто обсудить их со жрецами. Он сказал, что священнослужители паразитируют на пастве и обогатились за счет храма, и стал укорять виновных в этом. По его словам, их жадность и злонамеренность стали притчей во языцех по всему Египту, а у храма была бы более хорошая репутация, если жрецы удержались бы от грабежей и злословия, умерили бы самодовольство и лучше помнили бы о своем призвании. Пророк храма и его помощники склонили головы, а Эвергет продолжил свои нотации. Он призвал священнослужителей избавиться от привычки лгать для достижения собственных целей, воздержаться от использования кощунственных слов и пустой похвальбы. Эти упреки, очевидно, было оправданны, иначе Эвергет не приказал бы верховному жрецу вырезать текст своего предупреждения на стенах храма.
Надписи и рельефы не были способны удовлетворить амбиции Эвергета. В первую очередь он хотел посоперничать с предками, особенно со своим тезкой – первым Эвергетом, – построить роскошное святилище и «поселить» в нем забытое или непопулярное древнеегипетское божество. Выполнить первую из этих двух задач он был не в силах. Эвергет не мог надеяться, что за оставшиеся годы жизни успеет возвести храм, который по своему размеру и великолепию будет достоин стоящего в Эдфу.
Найти в древнеегипетском пантеоне общенародного бога, не имевшего верных почитателей, царю тоже никак не удавалось, пока он не обнаружил подходящую кандидатуру в Мемфисе. Там эту проблему персам удалось решить благодаря обожествлению Имхотепа, визиря, врача и архитектора, представителя III династии древнеегипетских царей Джосера, и Аменхотепа, сына Хапу, выдающегося человека, жившего в период правления XVIII династии. Эвергет вышел из тупика таким же образом. Он воздал почести сыну Хапу и построил в его честь святилище в Фивах. Это была странная прихоть, но еще более удивительным оказалось то, что жрецы и миряне с удовольствием приняли нового бога в свой и без того раздутый пантеон.
