– Здравствуйте! Вы спали?
– Нет. Да. Немного.
– Как ваше самочувствие?
– Немного вяло, горло болит. Ну и в целом чувствую себя разбитой.
– Мне ужасно жаль это слышать, но это пройдёт. Я вам обещаю.
– Ну, наверно, я не знаю… Что случилось?
– Мы вот сидим изучаем ваше дело и пытаемся найти какую-то связующую нить. Что-то, что связывало бы вас с Анной Киль.
– Да?
Элоиза вдруг вспомнила о звонке Анны в начале дня.
– У вас, очевидно, нет профильного исторического образования? – спросил Шефер. Элоиза слышала, как он листает бумаги.
– Нет, у меня экономическое и журналистика. А что?
Она села и начала тереть глаза.
– Имена Абеляр и Элоиза говорят вам что-нибудь?
Рука Элоизы замерла, и она уставилась одним глазом на сине-жёлтое пламя свечки, всё ещё горевшей на кофейном столике. В груди вдруг заболело, как будто слова Шефера заклеймили её.
– Абеляр и Элоиза? – повторила она.
– Да, я поручил своей коллеге проанализировать письма Киль, и оказалось, что прощальная фраза «Если уж я лишён возможности лично видеть тебя, то, по крайней мере, подари мне сладость твоего образа в твоих высказываниях» – это цитата из средневекового любовного письма. Это слова из письма, которое один теолог отправил своей юной возлюбленной. Её звали, как и вас, Элоиза. Только там имя написано с умлаутом. Ну, как и фамилия Шефер. – Он остановился и подождал её ответа несколько секунд. – Алло?
– Нет, – ответила Элоиза.
– Что нет?
– Это мне ни о чём не говорит.
– Вы не слышали о них?
– Нет.
– Ну, ладно, – сказал Шефер разочарованно, – но как-то это странно, что Анна Киль добавляет такую отсылку в своё письмо и что это было сказано в тысяча сто затёртом году и адресовано женщине по имени Элоиза.
– Да…
– Вы уверены, что никогда не слышали об этой средневековой истории?
– Уверена.
– Хорошо, но что-то это должно значить. Просто нужно посмотреть под правильным углом. Попробуйте ещё подумать, хорошо?
– Хорошо. Что-то ещё?
– Пока нет. А у вас? Есть что-нибудь новое?
– Нет, – солгала Элоиза. Её голос прозвучал странно глухо даже для неё самой, как будто она стояла на земле и слышала, как кто-то говорит со дна высохшего колодца.
– Вы уверены?
– Да, а мы можем поговорить в другое время?
– Конечно. Вы в порядке?
– Да.
– Точно? У вас такой голос…
– Я в порядке. Созвонимся позже.
Телефон выпал из её руки, и она соскользнула с дивана и долго лежала на полу, задыхаясь и ловя ртом воздух.
Она чувствовала себя очень нездоровой. Больной, раздавленной, разорванной изнутри на части.
Это неправда.
Это не может быть правдой.
Её объял ужас, когда она поняла, о чём были эти письма – что связывало её с Анной, – и она не знала, что хуже: история, которую Анна Киль хотела рассказать ей, или что она должна была сделать, чтобы услышать её.
34
– Малыш?
– Ммм… – Эрик Шефер отвлёкся от своих мыслей и посмотрел на Конни, которая сидела на другом конце тёмно-красного бархатного дивана. – Извини, дорогая, ты что-то сказала?
Она засмеялась.
– Ты уже третий раз за десять минут куда-то пропадаешь. Что такое?
– Да просто работа висит над душой. – Он крепче сжал ножку, лежавшую у него на коленях, и начал массировать её. – Одно дело, которое никак не могу разрешить.
– Расскажи мне, – сказала Конни.
Он рассказал.
Большинство коллег Шефера, с которыми он был знаком, не делились рабочими проблемами с жёнами. Они складывали рабочие впечатления, накопившиеся за день, в отдельный ящичек в своём сознании и, уходя с работы, оставляли этот ящичек там. Затем уезжали домой куда-нибудь за город, ели котлеты с тушёной капустой и болтали со своими супругами о повседневных делах и смотрели с ними вместе сериалы. На следующий день они приходили на работу и возвращались к своему ящичку.
Шефер так не мог.
Он не знал, как можно отделить себя от работы. И он не мог и не хотел отделять себя так или иначе от Конни, поэтому он был с ней самим собой: целиком и полностью, без остатка, со всеми шрамами и головной болью.
Он рассказал ей все предположения относительно этого расследования, но всё равно его не покидало выматывающее чувство, что он что-то упустил.
– Такое чувство, что мой мозг точит какой-то мерзкий червячок, от которого я не могу избавиться. Как будто я забыл что-то сделать. Или мне нужно посмотреть на это под другим углом, – сказал он, почёсывая за ухом. – Тебе знакомо это ощущение?
– Может, тебе просто нужно как следует выспаться, – сказала Конни. – Ты работал все выходные, а последние несколько ночей плохо спишь и всё время ворочаешься. Сегодня вечером ложись пораньше, а завтра посмотришь на всё свежим взглядом.
Шефер хихикнул.
– Соблюдай заповеди: спи восемь часов! Пей больше воды! Бросай курить! Ешь меньше масла!
– Ты можешь над этим шутить, но это помогает, – возразила Конни.
Она взглянула на свою ногу в его руках и вздохнула.
– Как ты можешь любить женщину с такими жуткими шишками на ногах и кривыми пальцами?
– Это мне нравится в тебе больше всего, – ответил Шефер. Он поднял её ногу, как будто держал перед собой гитару, и стал перебирать пальцы, словно настраивая струны.
Конни тихо засмеялась, и Шефер почувствовал себя бесконечно счастливым. Но, когда они легли спать, он снова спал беспокойно, несколько раз просыпался и лежал в темноте, погружённый в свои мысли. Он ходил за мысленным червяком по проложенным им ходам, рассматривал каждую деталь дела, дремал, просыпался снова и начинал сначала.
Когда на часах было 6:20, он встал и пошёл в душ.
– Куда ты? – сонно спросила Конни, глядя на свои наручные часы.
– Тсс, – прошептал он и поцеловал её. – Спи. Мне нужно в Управление.
Утром в аэропорту Копенгагена людей было – как сельди в бочке. Очередь к стойкам регистрации растянулась больше чем на половину зала вылета, и Элоиза была рада, что купила билет в бизнес-класс, который проходил регистрацию и досмотр по ускоренной схеме.
В продаже оставался последний билет на утренний рейс в Париж.
Она прошла на борт одной из первых и уже заняла своё место 3А, в то время как остальные пассажиры с шумом размещали в салоне ручную кладь и усаживали на места детей.
