Элоиза не замечала ничего этого. Ей показалось, что с начала поездки прошла всего доля секунды до того, как водитель притормозил перед большим серым бетонным зданием и повернулся к ней.
– Мадемуазель?
– М? – Элоиза вынырнула из своих мыслей и посмотрела на него.
– Вуаля! Мы приехали.
– О, уже?
Она посмотрела в окно, но не торопилась выходить из машины. Все её мышцы вдруг как будто парализовало, каждая клетка её тела сопротивлялась. Она не хотела туда, она хотела обратно, она не хотела его видеть. Не видеть его больше никогда. Так она сказала. Так она поклялась!
Ты умер для меня. Ты больше никогда меня не увидишь. Больше никогда не увидишь…
Старый, беззубый водитель такси смотрел поочередно то на Элоизу, то на ворота, перед которыми они стояли.
– Это же правильное место? La Prison de Fresnes?
[17]
– Да, – сказала Элоиза, с неохотой открывая дверь, – это правильное место.
Она вышла из машины и оглядела здание, пока таксист подбирал следующего пассажира, чтобы отвезти его обратно в Париж. Это была старинная постройка – совсем не похожая на современные тюрьмы с гладкими стенами и продвинутыми системами безопасности, какие всегда показывают в американских фильмах. Такую можно было скорее увидеть в документальном фильме о Второй мировой войне. По верху стены тянулась колючая проволока, похожая на игрушечную пласмассовую шагающую пружинку и усеянная острыми колючками, а на белых башнях стояли вооружённые часовые, готовые в любой момент остановить беглеца.
У Элоизы перехватило дыхание.
Она не бывала здесь раньше. Прошло почти четыре года с тех пор, как его арестовали. Четыре года, как она не видела своего отца. Их последний разговор был по телефону. Она не поверила обвинениям, когда услышала о них; должно быть, это какая-то ужасная ошибка, сказала она тогда. Должно быть, кто-то воспользовался его компьютером, злоупотребил его добротой, его мягкостью. Её отец не был монстром. Он не мог причинить вред ребёнку. Он был хорошим человеком, он был заботливым человеком. Он наполнял мир словом, поэзией и прекрасной литературой. Он был живым воплощением искусства, любви, надёжности, тепла.
Он не был монстром!
Это просто недоразумение!
Когда отец заплакал в трубку, Элоиза сперва подумала, что он напуган. Боится быть невинно осуждённым, потерять свободу, репутацию, свою жизнь.
– Прости, – сказал он. – Прости, Элоиза. Не бросай меня, милая. Я не смогу жить без тебя.
– Я никогда тебя не брошу, папа. Я обязательно вытащу тебя. Мы очистим от клеветы твоё имя.
– Я никогда не трогал этих детей.
– Я знаю, папа, я обязательно…
– Ho это болезнь.
– …Болезнь? Ты о чём?
– Я ничего не могу с этим поделать, это не моя вина.
Он громко рыдал и заклинал её простить его, и Элоиза почти не разбирала слов, которые он произносил.
– О чём ты говоришь, папа?
– Это правда. То, в чём меня обвиняют. Это правда.
Элоиза засмеялась. Зло и истерично.
– Да нет же, ну какая ещё правда?! Какого чёрта ты несёшь?
– Да, это болезнь. Это болезнь, я… Господи, помоги мне!
Именно тогда это и произошло.
Это был момент, когда та жизнь, которую знала Элоиза, совершенно переменилась. Она почувствовала себя космонавтом, отсоединённым от страховочного троса и плывущим теперь в открытом космосе, – она вращалась, ошеломлённая, потерянная, и всё больше и больше удалялась от Земли.
Подожди, вернись, помоги мне!
Пока он говорил, она не проронила ни слова. Он объяснял, оправдывался, открывал перед ней потайные стороны своей жизни и показывал ей их отвратительное и омерзительное наполнение, которого она хотела бы никогда не видеть.
– Я ни разу не прикоснулся к ним. Я клянусь, Элоиза. Но я испытывал желание – о, мне стыдно говорить это, – я испытывал желание, и я смотрел. Я смотрел, как другие… Я был там и смотрел, как они… Я ничего не делал, чтобы прекратить это, но сам я никогда не прикасался к ним. Я клянусь.
Она вздрогнула и очнулась посреди этой речи, как просыпается посреди ночи человек, которому приснилось, что он падает, пульс у неё зашкаливал, и сравниться с ним в скорости могли только её мятущиеся мысли.
– Хватит, – сказала она. – Хватит! Я не хочу больше это слушать.
– Но, Элоиза, ты должна понять, что…
– Нет. Я не хочу больше это слушать. Я не хочу с тобой разговаривать.
Он снова заплакал, и Элоиза почувствовала себя такой одинокой, как никогда ещё раньше не чувствовала. Это было больше, чем просто одиночество, это было чувство оторванности от всего на свете. Мать умерла, а отца – человека, которого она знала и любила всю свою жизнь больше, чем кого бы то ни было другого, – больше не существовало.
Она почувствовала себя сиротой.
Брошенной.
– Ты умер для меня, – сказала она, прежде чем повесить трубку. – Ты больше никогда меня не увидишь.
39
Шефер нажал на кнопку звонка своим грубым пальцем и нажимал до тех пор, пока всё здание не задрожало, как будто перед ним орудовали отбойным молотком.
Он убрал руку только тогда, когда распахнулось окно на четвёртом этаже и из него выглянул кудрявый мужчина. Увидев Шефера и Августин у подъезда, он хрипло крикнул:
– Какого хрена вам надо?
– Мы к Кальдан, с пятого! – прокричал Шефер в ответ. – Вы её видели?
– Нет, и если она не глухая, значит, её нет дома, неужели не понятно? Ну и идиот! – Мужчина демонстративно громко захлопнул окно.
Шефер с каким-то детским злобным упрямством собирался позвонить снова, но Лиза Августин схватила его за руку.
– Пойдём, – сказала она, – её нет дома.
– Давайте съездим на Сторе Страндстреде, посмотрим, не на работе ли она.
Машина была припаркована чуть вдалеке. Шефер открыл центральный замок с пульта на ключе.
– Ты правда думаешь, что она уже вернулась на работу? – спросила Августин. – После такого жестокого нападения?
Шефер пожал плечами.
– А почему нет?
– А может быть, она решила взять передышку после всего этого? Сделать перерыв на неделю или на две, прийти в себя или, может, пообщаться с психологом?
– Да, такое может быть, если ты парикмахер или учитель французского в Копенгагенском университете, но Кальдан так вряд ди сделает. Она такая же, как мы с тобой. Работа для неё – это не необходимое зло, чтобы покрывать расходы, она со своей работой – одно целое.
