Лишь одно мгновение мы продолжали притворяться.
Его руки обхватили меня и вынули из ванны. Вода стекала с меня ручьями. Я дрожала, цеплялась за него, как будто тонула, и прижималась все ближе и ближе. Он был таким реальным, таким осязаемым.
Я не очистилась, но это больше не имело значения. Его руки обняли меня, и я почувствовала их обволакивающее тепло. Вода с моей кожи впиталась в его одежду, растекаясь, словно моя тень: очертание ладоней, изгиб рук, форма тела. Я зарылась лицом в мягкое и теперь уже влажное полотно его рубашки. Почувствовала холодные уколы пуговиц. Пальцы запутались в мокрой ткани, ногти впились ему в кожу.
Он был близко, но при этом все еще очень-очень далеко.
Мои губы коснулись его губ, и это было единственное приглашение, в котором он нуждался. Ладони Лаона обхватили мое лицо, и я задохнулась от его жадных поцелуев. От него пахло мылом, кровью и вином. Я ловила его поцелуи, а он запустил пальцы мне в мокрые волосы. Мы возились с его одеждой, пока его бледная кожа не соприкоснулась с моей.
Он был таким настоящим. А я, хоть мы и были так ободряюще похожи, по-прежнему чувствовала себя отражением в тихой воде, туманным и неясным.
Разум снова сосредоточился на моей собственной нереальности, полагая, что я пойду рябью и расколюсь от его прикосновений. Я – тот дух с пустошей, который Лаон заподозрил во мне давным-давно. Дух, что пришел его искушать, а затем исчезнуть, едва солнце выжжет утренний туман.
А потом его руки снова были на мне, сильные, требовательные. Я упивалась его силой, она доказывала мне, что я не сломлена. Что я не разобьюсь. Он крепче сжал мои бедра, я ахнула.
И на мгновение почувствовала себя настоящей.
Глава 28. Чужак под кожей
Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста! пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей.
О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! о, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов!
Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!
Запертый сад – сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник: рассадники твои – сад с гранатовыми яблоками, с превосходными плодами, киперы с нардами, нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревами, мирра и алой со всякими лучшими ароматами; садовый источник – колодезь живых вод и потоки с Ливана.
Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой, – и польются ароматы его! – Пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его.
Песнь Песней 4:9–16
Маб я больше не видела.
Знала, что та все еще в замке, хотя гости исчезли вскоре после охоты. Заботы о ней взял на себя брат Кэтрин Хелстон. Королева планировала и другие развлечения, но ничего столь же грандиозного, как те, что уже случились. Мы зашли слишком далеко, чтобы поворачивать назад. Одно слово Маб, и наши жертвы – жертва Ариэль – оправдаются.
Какими бы отговорками ни объяснили мое отсутствие, их оказалось достаточно, поскольку меня в моей башне не беспокоили. Впрочем, это не имело значения, поскольку я заперла двери и заточила себя наедине с немыми упреками собственных мыслей.
День и ночь я мыла руки. Снова и снова. Не столько потому, что считала их запятнанными кровью, сколько потому, что хотела почувствовать вину. Жаждала того сладостного безумия, которое когда-то испытывала леди Макбет. Несмотря на всю тяжесть содеянного, на все его отголоски, которые я видела, едва только закрывала глаза, этого было недостаточно.
Чувство вины было ненастоящим.
Я знала, что должна испытывать большее. Мне нужно было испытывать большее. Моя собственная бесчеловечность проступала наружу, и мысль об этом приводила в ужас. Я была не более реальна, чем окружавшие меня стены, и не более правдива, чем обещания Маб.
Все такая же эгоистка.
Кровь друга запятнала мне руки, а я по-прежнему была одержима собой, своей собственной подлинностью. И даже не чувствовала себя по-настоящему виноватой.
Я терла руки, пока покрасневшую кожу не начало саднить. Она уже кровоточила. Я наблюдала, как моя кровь пропитывает мочалку, и боль отдалялась. Я полагала, что она прорвется сквозь путаницу в голове, но ничего не прояснилось.
Все мои воспоминания казались такими далекими. Несовершенное подобие разума с его несовершенными воспоминаниями. Теперь я припомнила, как Ариэль восхищалась моей памятью, и догадалась, что она меня проверяла, пытаясь понять, являюсь ли я такой же нереальной, как она сама.
А я была не более реальна, чем она.
Она, должно быть, догадалась тогда, когда я так необдуманно сказала ей, что воспоминания бывают смутными и что любой разум может ошибиться. И вот она я – со спутанным разумом, который сомневается в самом себе.
Я пересказывала себе собственное детство, точно сказку, и пыталась вспомнить, кем же являлась. Рассказывала о крохотных газетах, которые писала вместе с братом Кэтрин Хелстон. Об именах, которые мы давали игрушечным солдатикам. О чудесных, но все же обыденно скучных землях, которые они исследовали. Пыталась вспомнить ледяные губы сестры Кэтрин Хелстон на похоронах, вересковые пустоши под своими босыми ногами – я всегда теряла обувь – и жесткие кровати пансиона. Пыталась вспомнить убогие классные комнаты, удары трости по пальцам и жестокие слова других детей. Все это казалось таким иллюзорным.
Кроме одного воспоминания.
Стоило мыслям обратиться к нему, как я сразу же вспыхивала. В отличие от всего остального, я со смущающей ясностью помнила каждое прикосновение, каждый обжигающий поцелуй и каждый пылкий вздох.
Взгляд Лаона пронзал меня, будто булавка мотылька. Я лежала, прижатая его телом. Его взгляд, его прикосновения и объятия делали меня настоящей.
Но потом наступило после.
На рассвете брат Кэтрин Хелстон исчез, и я едва не рассмеялась. Я-то боялась, что сама растаю, словно утренний туман. Лаон оставил записку, в которой сообщил, что Маб приказала мне явиться, но он поехал вместо меня.
И не вернулся.
Тем не менее это наполнило меня головокружительной, нелепой надеждой и острым желанием вновь ощутить то чувство надежности.
Я ничего не ела у себя в башне, но, как и говорила Ариэль, подменыши в самом деле не нуждаются в пище. Была вода, чтобы смочить губы, и пустота в животе почти не отвлекала от размышлений.
Я часто обращалась к своей изрядно потрепанной Библии, но для таких, как мы, в ней оказалось мало утешения. Я вспомнила проповедь брата Кэтрин Хелстон, где он назвал фейри – птицами, сидящими на ветвях дерева, выросшего из горчичного зерна. Они могли укрыться в Царстве Небесном, но я не была фейри.
