– Я сохранил один для лунных цветов, – сказал он, показывая нам ржавый колокольчик, который держал очень осторожно, не позволяя тому звенеть, – чтобы уговорить их распуститься вне сезона, понимаете?
– Его звук привлекает рыбу?
– Да-да, – ответил гном. – По приказу Бледной Королевы.
Я вспомнила, как видела за окном лунную рыбу, но ничего не сказала, лишь взяла у гнома колокольчик, обхватив язычок пальцами.
– Так где же лучше всего его применить? – спросил Лаон.
– Думаю, рядом с моей комнатой. Там есть несколько больших окон.
– Я знаю где, – сказал мистер Бенджамин, – я отведу.
Мы действительно оказались неподалеку от моей комнаты. Теперь я уже вполне хорошо знала это место, чтобы узнавать очертания окон и колыхание темных гобеленов. Было до конца не избавиться от ощущения, что все это мне близкое и родное.
Лаон с мистером Бенджамином открыли окна, а я ждала с колокольчиком в руке. Пальцы замерзли и одеревенели.
– Готово? – спросила я, хотя в этом не было необходимости, поскольку раздался скрип последней ставни. Было все еще сумрачно, и темно-синий коридор освещал лишь оранжевый отсвет наших фонарей.
– Сделано, – прозвучал голос Лаона.
– Возможно, нам придется задуть свечи, – сказала я, вспоминая ту ночь. – Так лунный свет засияет сильнее.
– Накрою их своим сюртуком, – отозвался Лаон.
Сделалось еще темнее, и когда глаза привыкли, я смогла разглядеть за бесконечными облаками слабый отблеск звездного сияния.
Я вынула из колокольчика негнущиеся, ноющие пальцы и, глубоко вздохнув, позвонила.
Уши наполнило призрачное звяканье, совсем не похожее на звучный звон. Волосы на затылке встали дыбом. Глубоко внутри я почувствовала страх. Другая моя рука нащупала ладонь Лаона. Я представила себе его храбрую улыбку, которую не было видно в темноте.
Мы ждали.
Сначала за одной из угольно-черных туч появилась бледно-серая тень. А затем она скользнула ближе и показалась нам.
Свет почти ослеплял. Я отчаянно моргала, пытаясь сосредоточиться, но не хотела отводить взгляд. Лунная рыба злобно смотрела на нас пустыми глазами, а длинные кривые зубы цветом по-прежнему напоминали слоновую кость. Я смогла разглядеть кровоточащие у корней десны. Рыба проплывала слишком близко.
В лучах луны коридор в самом деле отливал серебром.
Мы с Лаоном шли по нему, держась за руки. Страх затуманил память, и я едва ли могла сказать, какая из дверей была здесь раньше, а какая – нет.
– Вот эта, – прошептал мистер Бенджамин.
Казалось, что при луне вернее всего именно шептать.
Я отстегнула брошь, заглянула в замочную скважину и быстро открыла замок. Тот был очень старым, и механизм имел, мягко говоря, примитивный.
– Я же говорил тебе, что это хороший подарок, – с гордостью произнес Лаон.
За двойными дверями оказалась крошечная комната, заставленная шкафами, полными книг. Сложенные высокими стопками, они закрывали окна и не пускали внутрь свет.
– Вот и нашли, преподобный Хелстон, – мистер Бенджамин подергал Лаона за рукав. – Я тут подумал. Наверное, может быть, я подумал…
– Можете спросить, – сказал Лаон.
– Я читал Библию и наткнулся на отрывок о том, что «будут грозные знамения на солнце, луне и звездах, а на земле народы будут трепетать в отчаянии от рева моря и бушующих волн»
[97].
Я вошла в библиотеку, оставив Лаона отвечать на вопросы мистера Бенджамина.
В комнате было мало от того великолепия, которого я ожидала, увидев огромные окованные железом двери, а покатый потолок и ряды небрежно сваленных друг на друга книг делали библиотеку еще меньше.
На полу лежала подставка для письма. Из открытого ящика вывалилась россыпь недописанных посланий, испещренных пробелами.
Я наугад взяла с полки книгу. Та открылась на пустой странице. От слов не осталось и следа.
Книги были объедены дочиста.
Среди слабых проблесков света мелькнула тень. Я обернулась, но ничего не увидела. Бешено колотилось сердце.
И тут раздался едва различимый шепот. Тысячи голосов все бормотали, и бормотали, и бормотали. Неотчетливо.
Я отложила книгу в сторону и выбрала другую, с тяжелым позолоченным корешком. Стоило ее открыть, как из-под обложки вылетела белая моль. Она пронеслась мимо меня, задев щеку. Я почувствовала на ухе пыльный мазок крыльев и, вздрогнув, уронила рассыпающийся фолиант. Тот с глухим стуком упал на пол, тяжелый корешок громко ударил о каменные плиты и разлетелся на части.
Звук падения отозвался эхом.
А потом раздался шорох, словно пробудились тысячи и тысячи мотыльков.
Должно быть, они спали на каждой укрытой тенью поверхности, прятались в каждой щели между томами, сидели на каждом дюйме потолка.
В воздухе стало тесно от их пестрых крыльев. Вдыхая, я чувствовала их вкус. Вкус старых книг и едких чернил. Пыли древних библиотек и свежих, блестящих кожаных переплетов. Новой бумаги и сладкого клея корешков.
Мотыльки наводнили все вокруг. Взгляд мне застилали их белые крылья, а слух наполнился шелестом.
А потом внезапно моих ушей достиг шепот, рассказывавший о том, что я и не думала когда-нибудь узнать.
Я могла бы перечислить все триста имен четвертого аркадского Владыки Лета, и какие причуды всякий раз приводили к смене. Я прекрасно знала каждый листок, оплакиваемый вторым лавровым деревом у озера осенью одна тысяча пятьдесят первого года, но ничего о тех, кто укрывался в его тени, смотрел на звезды сквозь ветви или подмечал цвет листвы. Я знала, как на протяжении веков менялась одна-единственная граница Испании, но не имела понятия ни о причинах, ни какие новые страны она очерчивала.
Все это бессмысленно лилось в мой разум. Множество слов, воспоминаний, отрывков.
Я знала о каждом завтраке, съеденном и описанном безымянной писательницей за пятьдесят три года ее жизни. Знала стихи на иностранных языках и их сладкое звучание, но не понимала, что они означают. Знала, сколько раз появлялась на каждой странице утерянных рукописей Шекспира буква «С»; заметки на полях и правки утраченной рукописи Беды, но не саму работу; и половину генеалогии византийского императора Юлиана Отступника.
И наконец те секреты, которые мы искали.
Глава 38. Безумная в мансарде
В Его глазах бренность (есть те, кто скажет вам, что у него нет глаз, что верно лишь временами), и она иногда заставляет меня думать, что Он выжил, что наше появление было концом чего-то куда более великого и громадного, чем когда-либо могли бы стать мы.
