– Мисс Шиммер, сколько вы стоите?
Фредерик Киркпатрик вытирает лицо платком:
– Простите, мэм. Ради всего святого, простите! Я сегодня не в ударе. Я имею в виду, сколько стоят ваши услуги?
Глава двадцать третья
Жизнь на два фронта. – Держите порох сухим. – Банда в лавке. – Отчим и падчерица. – Ты теперь я. – Две пули.
1
Джошуа Редман по прозвищу Малыш
Из-за угла магазина Фостера кто-то палит из винчестера. Раз за разом, как помешался. Кажется, что манекен-джентльмен решил встать на защиту манекена-дамы. Выстрел. Пауза. Выстрел. Пауза. Будь у Джоша часы, мог бы сверить. Куда стреляет? В кого? Одному Богу известно, сэр!
У него патронный завод в кармане, что ли?
По манекену, кем бы он ни был, в ответ палили все, кому не лень: МакИнтайры из-за тележки, Сазерленды из салуна, люди Джефферсона отовсюду, где попрятались, Нед с Гансом из окон конторы шерифа. Сам шериф не высовывался, помогал советами. Наконец героический манекен надоел всем до чертиков и на него перестали тратить патроны. Выцеливали другие мишени, время от времени спуская курок. Если бы не болван с винчестером, может, и утихло бы. Но винчестер не дает, напоминает.
Вот, опять!
Грохот выстрела дает неожиданный эффект: все призрачное естество Джошуа Редмана сотрясается от пяток до корней волос. Зубы, сэр! Ей-богу, Джош слышит, как у него лязгают зубы.
– Волосы колесом от фургона чесал,
С зубной болью в пятке он помирал…
Грохот дробится, отдается эхом снизу, из-под ног. Стук копыт? Черт, больно! Черт, что ты делаешь?! Тело! Это правда тело? Его тело?! Тахтон, ты пустил изгнанника обратно?! Джош поднимает руку. Смотрит сквозь нее на салун. Нет, шалишь. Рука просвечивает насквозь. Джошуа Редман – блудный дух, какое тело?!
Почему его колотит? Это скачка, сэр?!
Красотка идет тряской рысью: дорога ухабистая, всю душу вынимает. Джош качается в седле. Джош стоит на площади, напротив мэрии. Это безумие, сэр. Называйте, как хотите, но Джошуа Редман торчит в Элмер-Крик, а перед ним маячит нефтепромысел Сазерлендов.
Там тахтон. Здесь Джош.
Кто здесь, кто там? Одно тело на двоих. Душа мучится в городе. Тело подъезжает к промыслу. Вот же гад! Тело забрал, не отдает, а дьявольскую ломоту в ребрах, отбитых железной пяткой миссис Ли – пожалуйста! Делится без зазрения совести, и все мили между телом и душой ему нипочем.
Прочь, мерзавец!
Возвращай тело или забирай боль себе!
Нефтепромысел пожирает мэрию. Приближается рывками, заволакивается туманом. Нет, сэр, это не туман. Это пороховой дым, сэр. Дым окутывает вход в салун. Вспышки выстрелов мелькают с такой скоростью, будто Сазерленды палят из пулемета Гатлинга.
Откуда у них пулемет?!
Это не пулемет. Это время сошло с ума. Несется галопом по кочкам, того и гляди, вылетишь из седла! Если так воевать – жить, видеть, слышать – на два фронта, за тело отдельно, за душу отдельно, можно и концы раньше срока отдать. Расточимся вместе с беднягой Пирсом…
Джош корчится на площади.
Джош (тахтон?) спрыгивает с седла.
К нему бегут со всех сторон: от времянок, котлована, насоса. Его обступают городские добровольцы вперемешку с возбужденными Сазерлендами и их работниками. Вперед проталкивается толстяк Хупер, который оставался за главного:
– Что в городе?
– Стрельба, Хупер!
– Что? Кто?!
– Джефферсон сцепился с Сазерлендами!
– А что шериф?
– Заперся в конторе!
– Вот же трусливое дерьмо!
– …вместе с Недом и Гансом!..
Голоса слышны глухо, как сквозь мокрую вату. Часть слов не разобрать. Сгрудившиеся вокруг люди, нефтяной насос, пляшущий за их спинами, хибара с паровой машиной – из трубы валит черный дым – все превращается в мираж.
Дрожит, распадается, немеет.
Искалеченный Джефферсон и пара его людей ломятся в двери конторы шерифа. Свистят пули, отрывают щепки от дверных створок. Выбивают из стен каменную крошку, со звоном разносят последние уцелевшие стекла. Углекопы, не целясь, отстреливаются через плечо. Наконец дверь распахивается – поддается усилиям или ее открывают изнутри – и вся троица ныряет в контору. У последнего нога брызжет красным, он рычит от боли, но успевает скрыться.
Дверь, изрешеченная пулями, захлопывается. Немеет, распадается, дрожит. Превращается в нефтяной насос, паровую машину, бешеную толпу нефтяников и добровольцев – сгусток ненависти, страха, растерянности:
– …законники, мать их! Чуть что, в кусты!
– Говоришь, шериф прячется? В конторе?
– …с Недом, Гансом и Джефферсоном!
– Врешь!
– Богом клянусь! С ними еще кто-то из углекопов…
– Так шериф за Джефферсона? Сукин сын!
– Я с ним поквитаюсь!
– Закрой свой поганый рот!
– Спляшу на виселице, а поквитаюсь…
– …и с двумя индейцами…
– Кто? Где?!
– Откуда в конторе индейцы?!
– Мэр велел арестовать. Вождя шошонов…
– По какому обвинению?
– За мошенничество. Двоих взяли под арест, третий смылся…
⁂
«Проклятье! Он в моей голове!
Я в его, то есть в своей, а он в моей, то есть… Какая разница! Я вижу, как он поджигает парней у котлована, будто нефть. Он видел, как Джефферсон вломился в контору шерифа. И сразу подлил масла в огонь! Как отключить этот адский телеграф? Воистину адский, сэр! Как? Оборвать провода, сломать аппарат?!
У мистера Пирса, должно быть, телеграф в десять раз лучше. В смысле, хуже. Да, это выматывает, истощает, лишает сил. Я поклялся бы на библии, что состарился на десяток лишних лет. Сейчас я на взводе и тахтон на взводе: предвкушает, мерзавец… Может, поэтому мы так близки, считай, одно целое: я и мой ангел, чтоб ты сдох, хранитель?
Руки трясутся. Мелкая старческая дрожь. Кожа выглядит сухой. Темные пятна, шелушение, короста. Год, сказал мистер Пирс. Похоже, у меня нет этого года, сэр. У меня и месяца-то нет! Все летит паровозом под откос, трясется нефтяным насосом…»
⁂
– Ну все, парни. Теперь ночью жди краснокожих…
– Ты доживи до ночи! Я в город, Макса выручать…
– Макс жив? Эйб? Хью?!
– Не знаю. Они забаррикадировались в салуне.
– Джефферсон в конторе, с шерифом. Сазерленды в салуне. Где мэр?
