– Вот тебе жизнь! Вот тебе смерть!
Что-то горячее с силой тарана бьет Джоша в спину. Разворачивает, швыряет вперед, ко входу в мэрию. По его спине – нет, по спине его тела расплывается темное пятно.
«Он попал в меня! Попал в нас…»
Новый обжигающий удар – в поясницу. Пули рвут призрачную плоть, как если бы она была настоящей. Боль тахтона, боль Джошева тела – одна на двоих.
На троих?
Пули бросают тахтона на дверь, прижимают к тяжелым створкам. Вопреки ожиданиям тахтон оборачивается, хотя ему давно пора лежать хладным трупом. Выдергивает «ремингтон» из кобуры – и пуля шерифа ударяет ему в грудь. Оружие выпадает из разжавшихся пальцев, со стуком бьется оземь.
Ноги тахтона подламываются, он сползает наземь, оставляя на двери черный блестящий след. Он красный, этот след, но в Элмер-Крик самый красный – пожар, а значит, все остальное черное, даже кровь.
Губы шевелятся, тахтон пытается что-то сказать. Но звука нет, нет и шелеста осенней листвы. Вокруг рта пузырится кровавая пена. Три раны, три паровозных топки жгучей боли медленно гаснут в блеклом призраке – ничтожной малости, оставшейся от Джошуа Редмана, которого друзья звали Малышом.
Из проулка выходит Пастор. Вдалеке мелькают какие-то люди – справа, слева. Это не важно. Взгляд Джоша прикован к умирающему себе. Боль уходит. Губы коченеют. Голова безвольно падает набок. Как последний вздох, над трупом взвивается тахтон, – успел! успел! – и, зыркнув в сторону пастора, бросается прочь.
Джош прыгает наперерез. Сшибает с ног:
– Далеко собрался?!
Они катятся по земле, вскакивают. Тахтон пытается удрать, высвободиться, но Джош вцепляется в него мертвой хваткой. Бьет локтем в лицо, коленом в пах, кулаком по ребрам. Драка, сэр! Подлинная, земная. Спасибо, Господи, за милость твою…
Удар взрывается в животе динамитной шашкой. Чудом Джош не отпускает тахтона: швыряет на землю, валится сверху. Бьет, бьет, бьет. Ловит тахтонью руку – горячую, как адские уголья. Выворачивает, заламывает, шипя от боли в пузырящихся ладонях.
– Не уйдешь!
– Старина Дэн Такер, когда перебрал,
Свалился в костер и решил: в ад попал!
С угольком в ботинке чертей он пинал –
О Бог мой, взгляни – только пепел взлетал!
Джошуа Редман счастлив.
2
Рут Шиммер по прозвищу Шеф
– Не стреляй, девочка моя…
Все несчастья, сколько их ни было в револьвере, остаются в каморах барабана. Перед Рут – Пирс, Пирс-душа, которого она впопыхах приняла за тахтона. Нет сомнений, что это настоящий Пирс – если тело на полу выглядит скверно, то призрак вообще едва заметен рядом с телом.
Плод фантазии, воображаемый друг – эти имена сейчас подходят Пирсу, как одежда, сшитая на заказ умелым портным. Еще чуть-чуть, и фантазия потерпит крах в столкновении с реальностью, воображение иссякнет, а Пирс превратится в смутное воспоминание.
– Не стреляй, дай, я сам…
Пирса больше нет. Его нет рядом с телом, но тело приподнимается на локте, смотрит на Рут сияющим взглядом. Это не лихорадочный блеск глаз тахтона, прикидывающего, терпеть ему боль или выскочить наружу. Это счастье, равного которому Рут не встречала.
Нет, неправда. Встречала, просто забыла.
Мазурка ля минор.
В доме пахнет свежим кофе.
Огромное окно с белыми рамами. За окном – дубовая аллея. По обе стороны от аллеи – сад с дорожками и клумбами. Бледно-голубое небо, темно-зеленая листва.
Запах мятой травы.
– Рут, ты где?! Ох уж эта несносная девчонка…
И лишь топот копыт за воротами.
Рука подламывается.
Бенджамен Пирс падает набок, переворачивается на спину. Счастливый взгляд упирается в потолок. Можно поверить, что Пирс видит не грубую побелку, а чистые небеса, пронизанные солнечным светом, и ангелы поют осанну
[45] во славу Господа.
Надо закрыть мертвому глаза, но Рут не в силах это сделать.
3
Саймон Купер по прозвищу Пастор
Все когда-то случается впервые.
Я, Саймон Купер, более известный как Пастор, экзорцист, шансфайтер и узник острова Блэквелла, заявляю вам это со всей ответственностью. Более того, я хочу заметить, что с тех пор, как я приехал в Элмер-Крик, со мной случилось впервые столько всякого, что это начало входить в привычку.
Шерифы, случается, пускают пулю в своих помощников. Зависть и вражда разъедают душу хуже ржавчины. Я был свидетелем по меньшей мере трех таких случаев. Но ни разу еще из тела, нашпигованного свинцом, не выбирался наружу тот, кого мисс Шиммер звала воображаемым другом, я – ложной душой, а теперь с легкой руки мистера Редмана они получили имя тахтонов. Ab interiora ad exterioribus
[46]! И никогда я не видел, чтобы один призрак вступал в рукопашную схватку с другим.
Benedicite
[47]!
Горящий банк в достаточной степени освещал импровизированную сцену, где дух лупил духа так, что Шекспир сдох бы от зависти. Как знаток подобной формы любви к ближнему своему, замечу, что я бы предпочел меньше вольной борьбы и больше кулачного боя. Нет, вовсе не потому, что кулачный бой милее моему израненному сердцу! Борьба мешала мне прицелиться как следует. Благословение или раскаяние, выпущенные из моего шансера, могли с равным успехом поразить как тахтона, так и заблудшую душу мистера Редмана, настолько тесно они переплелись. Еще неделю назад я не колебался бы ни секунды, застрелив обоих, но в последние дни произошло много такого, что изменило мои взгляды на долг и обязанность священника.
Каюсь, Господи!
Я слышал топот копыт, крики и выстрелы на юго-восточной окраине города. Должно быть, в Элмер-Крик ворвались люди Джефферсона, прибывшие из Коул-Хоул. От западной окраины тоже неслось ржание лошадей и вопли разъяренных мужчин. Можно было не сомневаться, что оставшиеся Сазерленды и их работники, каждый из которых умел держать винтовку в руках, готовы драться за своих. Постреливали и горожане – из окон, с крыш, намекая любому желающему позариться на их имущество, что здесь живут парни суровые, негостеприимные, способные выпустить кишки самому отъявленному мародеру.
Стреляли, я уверен, в воздух: пугая других, разогревая себя. Буйные рати еще не сошлись лицом к лицу, не обменялись парой-другой оскорблений, не услышали призыва вожаков. Но скоро это произойдет, возбужденные всадники доберутся до центра, где их, дрожа от желания покинуть свои укрытия, уже ждут предводители.
