– Да, сестра.
– Мистер П. не ест морковь, так что отнесите ему вот это.
– Да, сестра.
– У миссис Д. и миссис Х. диабет, так что для них специальная еда, смотрите, не перепутайте ничего.
– Хорошо, сестра.
– Того, что осталось, хватит и для ходячих пациентов, которые сейчас в комнате отдыха. Пожалуйста, отнесите им и узнайте, не хочет ли кто-нибудь добавки.
– Да, сестра.
– И еще…
Одна из младших медсестер обернулась, живо и весело откликнулась: «Да?»
– У вас шапочка неправильно надета. Пожалуйста, обратите на это внимание после обеда.
Улыбка исчезла, губы сжались.
– Да, сестра, – пробормотала она.
Я понимала, что́ она чувствует, поскольку сама в свои первые годы в больнице противилась то тем, то этим правилам. Но что делать, дисциплину нужно поддерживать…
Все шло своим чередом, по заведенному порядку, и я, хотелось бы думать, помнила, что кому из больных нужно и кто что предпочитает. Но одну историю я всегда вспоминала, когда приходило время раскладывать обед: тот переполох, который я однажды устроила при раздаче обеда в годы своего обучения.
Мне было восемнадцать, я была нервной и неуклюжей, и, хотя я старалась изо всех сил, постоянно что-то шло не так – обычный кошмар каждой начинающей медсестры. В жесткой женской иерархии, царившей в больнице, я чувствовала себя как рыба, выброшенная из воды на берег.
Однажды старшей палатной медсестре потребовался какой-то особый катетер, и она попросила меня одолжить его в другой палате. Осознавая важность своей миссии, я быстро пошла (бегать нам было строго запрещено!) в палату сестры Коллинз. Как раз наступало время обеда, и я никого не застала. Решив, что сестра, должно быть, раздает обеды, я бросилась на кухню. Людей на кухне не оказалось, зато там стояла тележка с едой. Санитары поставили ее прямо поперек прохода, чего я, конечно, никак не ожидала. Я влетела на кухню и наткнулась на тележку, которая накренилась и затем повалилась на пол. Тарелки с едой: мясо с подливой, рыба в белом соусе, картошка, капуста, морковь, рисовый пудинг, чернослив, заварной крем, печеные яблоки, желе – все понеслось потоком по кухне и затекло под раковину. Ужас пригвоздил меня к месту, я уставилась на учиненный разгром. Колеса тележки медленно крутились в воздухе. Я развернулась и выбежала – да-да, выбежала! – из кухни. Вокруг по-прежнему не было никого, никто не видел, как я входила и выходила, и значит, никто не мог заподозрить меня в произошедшей катастрофе. Завернув за угол, я перешла на быстрый шаг и направилась в другую палату, чтобы одолжить тот самый катетер. Час спустя в столовой для персонала все наперебой обсуждали удивительное происшествие на кухне – надо же, перевернулась тележка, нагруженная обедами! С тех пор, раскладывая больничную еду по тарелкам, я всегда об этом вспоминаю. Наверняка девушки не раз недоумевали, почему я во время раздачи улыбаюсь или тихонько хихикаю…
После обеда я пошла в мужское отделение, чтобы проследить, как пройдет переезд мистера Уотерса из общей в одиночную палату. Давно пора, думала я: этот страшный кашель тревожил других пациентов, но теперь мистер Уотерс не мог кашлять, и это было еще страшнее. Мокрота скапливалась и булькала в его груди. Смерть от удушья – одна из самых страшных, а если мы не примем меры, мистер Уотерс умрет именно так. Я закрыла занавеской его кровать и попыталась применить аспиратор, чтобы удалить избыток жидкости из легких.
– Мне очень жаль, что я пришла с этим жутким насосом, но, поверьте, он поможет вам, – сказала я, стараясь избежать встречи с его испуганным взглядом.
Что-то страшное сжимало его легкие, дыхание требовало невыносимого напряжения. Тяжело видеть, как человек задыхается. Однако, когда страдание становится невыносимым, приходит естественное облегчение: из-за нехватки кислорода в мозгу сознание мутнеет, и наступает физическое и умственное угасание – оно нападает быстро, как ястреб, бросающийся на добычу.
– Мистер Уотерс, мы решили, что вам будет лучше в маленькой палате. Там два окна, и можно постоянно держать их открытыми. Вам там будет намного легче дышать, – мягко произнесла я.
Он кивнул и сжал пальцами край простыни. Я одна была рядом с ним, но ощущала чье-то незримое присутствие. Видел ли он, чувствовал ли он это призрачное нечто? Боюсь, этого никому из нас не дано знать, пока не пробьет наш час.
Я позвала санитаров, и они явились с каталкой.
– Думаю, будет лучше, если мы перевезем его прямо на кровати, вместо того чтобы перекладывать сперва на каталку, а затем на другую кровать, – предложила я.
Санитарам это было сложнее, потому что так было неудобно заворачивать за углы, но они не спорили. И его удалось перевезти – очень вовремя. Подумать только, всего два дня назад он сидел в кровати, слегка наклонившись вперед. Да, он был плох: его щеки пылали, губы были синюшного цвета, а грудь беспокойно вздымалась – он дышал в четыре раза чаще нормы. Однако взгляд его был ясным, а ум бодрым, он наблюдал за происходящим в палате и за людьми вокруг. Теперь же вся воля к жизни ушла, уступив место усталости.
Я позвала младшую сестру-студентку и показала ей, как наладить подачу кислорода и использовать аспиратор. Я объяснила ей все подробности: надо сказать, техника стала куда лучше, чем десять лет назад, когда я сама училась. Поручив девочке-медсестре (она действительно была почти девочкой, с нежным пушком на коже и свежим лицом) остаться с умирающим мистером Уотерсом, я пошла за лекарствами для уколов. По пути к шкафу с «опасными препаратами» я размышляла о том, какую ответственность мы возлагаем на санитарок и студенток. Зачастую они, совсем еще дети, попадают в больницу прямиком из школы, из класса, с хоккейного поля или из спортивного зала, а мы требуем от них быть при умирающих – это работа, от которой в страхе и отвращении сбежали бы многие взрослые. Влияет ли такая близость к смерти на восприятие жизни? Несомненно, наши сестры кажутся очень бодрыми и энергичными, с неистощимой способностью к смеху. Как бы тяжела ни была наша работа, я никогда не замечала в этих медсестрах той сонной апатии и поглощенности собой, которую так часто можно встретить у молодых девушек.
Радиация не могла уменьшить злополучную опухоль в легких мистера Уотерса. Она могла чуть-чуть отсрочить распространение рака, но повлиять на ход болезни было не в наших силах. Увы, мистер Уотерс сам довел себя до могилы курением, легкие были разрушены, и медицина была не властна обратить вспять это разрушение. Два дня он то приходил в себя, то снова терял сознание, в его легких все время что-то булькало и клокотало, и он медленно тонул. Но он страдал не так сильно, как мог бы, потому что за ним был хороший уход – и каждые четыре часа он получал бромптонский коктейль. Мистер Уотерс не осознавал ни того, что происходит с ним, ни того, что творится вокруг, и, кажется, ему не было больно. Мы не старались вернуть его к реальности, не заставляли принимать лекарства, не пытались применить к нему никакие методы «деятельной медицины». Его восприятие было настолько замутнено из-за слабости и утомления, что его жизнь заканчивалась медленно, будто во сне.
