Старшая выступила вперед, скрестив руки на груди.
– Это что за «но»?! Ты вообще кто такая?
– Я старшая медсестра этой палаты, – сказала я, надеясь, что мой голос звучит уверенно.
– Ну да, как же! – презрительно хмыкнула она, – Такая молодая – и старшая медсестра? Ха! Вот в Кингстоне старшая медсестра – сильная, здоровенная, полвека прожила, знает, как с мужчинами обращаться. Не то что ты, тощая девица.
Я была совершенно уничтожена.
Посетители собрались уходить, а мы стояли в дверях и загораживали проход. Я отступила в сторону, и женщины приняли это за приглашение войти в палату. Молодые люди поднялись им навстречу. Один из них поцеловал двух юных девушек, называя их сестричкой Фэйт и сестричкой Мэрси, а второй обратился к старшей:
– О, тетя Адорация! Что это вы тут делаете, давненько вас не было видно, – и он мягко переступил с ноги на ногу.
– Нечего тут со мной шутки шутить, племянничек. Я, милый мой Захария, пришла к моему больному брату Элиасу. Так что нечего тут ухмыляться, а то я эту ухмылочку быстро сотру с твоей глупой рожи!
Юноша сел и непринужденно пожал подвижными, как вода, плечами. Посетительнице принесли стул, и она уселась почти вплотную к мистеру Робертсу.
– Брат Элиас, Господь послал тебе гостя, посланника…
– Это вас, что ли, тетя Адорация? – спросил один из сыновей.
– Да помолчи ты, дерзкий юнец! Брат Элиас, Ангел Смерти пришел к тебе, но ты твердо веруй в Господа нашего и не падай духом, аллилуйя.
– Аллилуйя, – эхом отозвались девушки.
Несколько задержавшихся посетителей уставились на них. Пора было вмешаться.
– Уже десять минут пятого, время посещений закончилось. У нас много работы, и я вынуждена просить вас уйти.
Дама поудобнее уселась на стуле и сняла перчатки, а потом ответила:
– Доктор говорит, можно приходить когда угодно. Днем и ночью. Мне жена Элиаса так сказала. Я приехала из Ноттинг-Хилла, чтобы побыть с моим братом Элиасом.
Она вытащила шпильки из шляпки, воткнула их в фетр и сняла головной убор – понятно было, что это означает.
– Ну уж нет, – пробормотала она, – эти тощие девицы… Мэрси, подай мне сумку.
И она достала из сумки две подушечки, уселась на одну из них и подложила под спину вторую, а потом победоносно взглянула на меня:
– Адорация Консолация да Сильва не собирается выслушивать указания от тощих девиц, – заявила она и жестом приказала мне убраться из палаты.
Девушки хихикали в кулачки и переглядывались. Юноши смотрели в потолок и тихо посвистывали. В некотором потрясении я пошла к сестре-хозяйке.
– Что?! Главный разрешил этим людям приходить в любое время, днем и ночью?!
– Да, это при мне было.
– Ох уж мне эти врачи! Мы бы и без них заведовали больницей, даже лучше было бы! – ворчала она по пути в палату.
Впрочем, борьба с самого начала была неравной. Матрона была старше, но она обладала мягкой натурой и не могла противостоять миссис да Сильва, которая, конечно, победила по очкам. В конце концов мы договорились, что во время необходимых процедур палата будет закрыта для посещения, а семья может ожидать в комнате для посетителей на первом этаже.
Когда все пятеро ушли вниз, я подошла к мистеру Робертсу. Он был очень плох, лицо его казалось серым и изможденным. Он еле мог двигаться, но все-таки выговорил: «Спасибо, сестра». Я проверила его мочеприемник, увидела следы крови и решила увеличить дозу цитрата калия и давать ему больше жидкости. Надлобковая рана была чистой и исправно заживала. Я спросила, больно ли ему, и он выдохнул: «Не больше обычного». Но что это означало? Боль нельзя измерить количественно, и мы не можем оценить, насколько больно другому человеку
[8]. Мистер Робертс казался мне человеком очень мужественным, и с течением времени мы открывали в нем все новые прекрасные качества. Позднее Главный говорил мне, что ему редко приходилось встречать людей, ожидавших смерти с таким достоинством.
Мы закончили разносить ужин и лекарства, сменили белье и повязки, так что я решила сходить в комнату для посетителей: там ли еще родственники мистера Робертса?
В комнате оказалось уже не пять человек, а восемь. Я сказала, что двое могут подняться к мистеру Робертсу и пожелать ему спокойной ночи. Тетя Адорация тут же поднялась с места. Но в этот момент вошла миссис Робертс с двумя дочерьми, девочками тринадцати-четырнадцати лет, и я пригласила их пройти в палату. Тетя начала шуметь, что она была первая, но миссис Робертс тихо произнесла:
– Тише, сестра Адорация, не сердись. Разве ты не помнишь слов Господа нашего: «Будут первые последними, и последние первыми»? Не сердись. Идем, Даффодиль, и ты, Руби, пойдемте тихо, чтобы не нарушать вечернюю тишину.
Миссис Робертс, кажется, была единственной, кто понимал, что умирающему человеку необходимы отдых и тишина – а главное, умиротворение, чтобы встретить конец своей жизни.
Это был только первый день. В последующие три недели поток родственников был нескончаем. Одна женщина, двоюродная сестра или что-то вроде того, явилась с тремя маленькими детьми – они были милые и хорошенькие, но сущее наказание. Я не могла пустить их в палату, поэтому они носились по первому этажу. Мы выпустили их в сад, в котором обычно прогуливались амбулаторные пациенты, и они с визгом гонялись друг за другом к большой досаде садовника – он-то считал сад святилищем, куда допускаются только больные. Мы постарались сделать так, чтобы одновременно у кровати больного было не больше двух посетителей, но часто родственники приходили вчетвером или впятером. Из Бирмингема приехали братья, из Брадфорда – сестра, а сыновья и дочери, жившие рядом, приходили каждый день.
Бедного мистера Робертса совсем лишили покоя, но он никогда не жаловался и не выказывал ни малейшего раздражения. Он всегда был вежлив и, хотя еле мог двигаться и говорить, открывал глаза, улыбался и иногда шептал: «Спасибо, что вы пришли. Я рад вам», – и вновь проваливался туда, где ощущения и восприятие находятся уже вне нашего понимания.
Мы все понимали, что будет, и это действительно случилось: другие пациенты и их родные начали жаловаться.
– Почему им разрешены неограниченные посещения, а нам нет? Это несправедливо!
И да, это было несправедливо. Нам было сложно еще и потому, что у нас возникла похожая проблема с мистером Уинтертоном, пациентом-алкоголиком. В больницах спиртное запрещено, но нельзя полностью лишить алкоголика его топлива и рассчитывать, что он за одну ночь привыкнет. Он бы просто стал невменяемым. Поэтому мистеру Уинтертону на раздаче лекарств наливали дневную порцию виски. Это быстро привлекло внимание других пациентов, и некоторые стали добродушно просить: «Ну, сестра, плесните и другим чуток!»
