Когда я была ребенком, мы с дедушкой немало занимались прополкой, и он научил меня обращаться с одуванчиками.
– Отлично, вы его с корнем вытащили! Эвелин в жизни бы так не сумела! – и она усмехнулась.
– Бедняжке Эвелин тоже не худо бы расслабиться в хаммаме. Она как высохший кусок старого мыла: ее нужно хорошенько растереть, пропарить и взбить пену, чтобы немного смягчить.
Она снова усмехнулась, а я продолжала думать о бедной Эвелин, которая в половине шестого отправится домой с вокзала Паддингтон, чтобы вернуться к своей умной насмешливой матери и долгим часам настороженных разговоров и взаимных уколов.
Но все-таки мне нравилась миссис Каннингем. Забавно: иногда мы видим людей с очень скверной стороны, особенно в их отношениях с другими, но они все равно нам нравятся. Она была совсем не такой, как я, и мне было лестно, что мое общество ей вроде бы приятно.
Однажды она пригласила меня к себе домой в субботу, но, когда я приехала, выяснилось, что она забыла об этом и уехала на выходные к своему сыну Джеймсу. Дома была только Эвелин. Я смутилась и сказала, что лучше пойду, но Эвелин уговорила меня остаться.
– Полагаю, вы всё слышали о марокканских рынках, хаммамах и закутанных женщинах? – сказала она.
– Да. Это же потрясающе!
– Когда слышите об этом впервые, наверное, да. Но когда одни и те же старые истории повторяются снова и снова, от них устаешь. Она уже рассказала вам о путешествии на верблюдах через пустыню? Погодите, еще расскажет. А о том, как она случайно забрела в бордель?
– Ух ты! Бордель! Ну-ну, и что же было дальше?
– Она расскажет вам, не спешите. Ничего не может быть скучнее старухи, которая живет только прошлым.
– У нее была интересная жизнь.
– Да, но стоит познакомиться с ней получше – и вы узнаете, сколько в ней яду. Она сама толкнула моего дорогого отца в объятия другой женщины, это уж точно.
Мне стало как-то не по себе – не участвовать же в этой женской вражде. Я сменила тему.
– Кажется, она не выносит религию.
– О да. В этом отношении она очень просвещенная женщина. Мой отец был атеистом – то есть, наверное, правильно будет сказать, что он и сейчас атеист. Мы с братом воспитывались неверующими. В конце концов, если думаешь рационально, только так и можно. Религия отжила свое. Неужели сейчас есть хотя бы один разумный человек, способный верить в чушь вроде непорочного зачатия или воскресения из мертвых?
Что я могла ей ответить? Я была очень молодой и впечатлительной. Да, я была воспитана в христианских традициях, ходила в воскресную школу, где усиленно изучалась Библия, но не сказать, чтоб я была твердой в своих убеждениях. Слова этой зрелой женщины, выпускницы Кембриджа, потрясли меня.
– Мы являемся членами Британского гуманистического общества, – продолжила она.
– Что это?
– Мы верим в то, что мужчины и женщины – все люди на земле – призваны делать все возможное друг для друга и действовать ради общего блага на основе принципов добра и справедливости. Нет никакого божественного вмешательства, это просто иллюзия слабых, – она взглянула на меня с улыбкой легкого превосходства. – Полагаю, вас кормили всем этим старьем насчет Бога Отца, Бога Сына и так далее?
– Видимо, да.
Со мной впервые так разговаривали, и мне было не по себе.
– Дарвин убедительно доказал, что не существует Бога, сотворившего человека. Человечество эволюционировало из животных на протяжении миллионов лет. Это биология, а не теология. Человек сотворил Бога в своем воображении, – она презрительно рассмеялась. – А уж теперь, когда мы видели эту последнюю войну, во что можно верить? Почти две тысячи лет христианства, «возлюби ближнего своего как самого себя», и что получилось? Немецкие концлагеря!
Она попала в цель. В 1945 году, когда мне было десять лет, я увидела в кино кадры хроники с жертвами Берген-Бельзена и Освенцима. Ничего страшнее даже вообразить нельзя.
– Я не думала об этом в таком ключе.
– Потому что вам промывали мозги, когда вы были ребенком. Вам нужно мыслить свободнее.
Мне стало стыдно. Оказывается, мне промывали мозги? Какое ужасное слово – «промывали». Конечно, я хотела быть свободным мыслящим человеком.
– Возьмите несколько бюллетеней Гуманистического общества, почитайте. Они откроют вам глаза. А сейчас давайте выпьем чаю и съедим по кусочку торта. Моя мама отлично готовит, этого у нее не отнять!
После торта и печенья я крутила педали по пути обратно в больницу с приятно полным желудком, но с неприятными мыслями в голове.
Когда в следующий раз я приехала к миссис Каннингем, она изучала документ под названием «Право на смерть», полученный от Британского гуманистического общества.
Вдруг она сказала:
– Я подписала предварительное распоряжение, в котором требую удовлетворить мое право на добровольную эвтаназию в случае, если я заболею и болезнь будет неизлечима. Я отправила копии этого документа сыну, дочери, моему врачу и адвокату.
Она явно была очень довольна собой. Я слышала об эвтаназии, но раньше о ней не задумывалась. На своей работе я много раз видела, как умирают люди, и много думала о смерти, но мне никогда не приходило в голову, что мы, медики, можем усыпить кого-то, как собаку.
– Это совершенно разумно. Я не хочу страдать без необходимости. Когда придет мое время, я хочу, чтобы моя жизнь закончилась быстро и безболезненно.
– Этого все хотят, – ответила я.
– Да, и это право каждого, должно быть правом каждого. Закон нужно изменить, и мы, гуманисты, пытаемся внести его в парламент. Во всяком случае, я подписала распоряжение. Я считаю это самым разумным решением. Я обсуждала это с Джеймсом и с Эвелин, и оба они со мной согласны.
– А что говорит ваш врач?
– Он не берет на себя никаких обязательств. Он говорит, что это, вероятно, создаст больше проблем, чем решит. Но он уважает мое желание умереть с достоинством.
– Достоинство? Это еще откуда? В смерти нет достоинства – не больше, чем в рождении.
– Ну, это выражение, принятое Обществом эвтаназии.
– Люди в вашем обществе сами не знают, о чем говорят! Никто не умирает с достоинством. Разве что в кино, когда кто-то печально прощается, потом его голова клонится набок и он умирает. В жизни такого не бывает, уверяю вас. В фильмах смерть показывают либо романтичной, либо пугающей. Но на деле нет ни того, ни другого.
Я хихикнула, как девочка-подросток.
– Боюсь, вы воспринимаете это недостаточно серьезно, – строго сказала миссис Каннингем. – Вы легкомысленны. А я, когда придет мое время, хочу легкой смерти. Я хочу заснуть, как будто мне сделали укол перед операцией. И ничего не чувствовать. Когда смерть догонит меня и попытается испортить процесс моего ухода, мне нужен будет сведущий врач, который поможет природе сделать работу чисто.
