Что сказали бы придворные и ученые Италии с их тонкостью суждения, если бы Тассо перед тем, как отправить властителя мрака к Гидрасту, отцу Армиды, дабы разжечь в нем жажду мести, задержался у врат ада, дав дьяволу возможность побеседовать со Смертью и Грехом, и если бы Грех поведал Сатане, что является его дочерью (предполагается, что Грех женского рода), которую тот произвел на свет из головы, что впоследствии Сатана стал любовником своей дочери и прижил с нею ребенка, названного Смертью, что Смерть (предполагается, что Смерть мужского рода), переспав с Грехом, породила бессчетное множество змей, непрестанно вползающих и выползающих из лона Греха?
На взгляд итальянцев, свидания и забавы такого рода могут встречаться в эпической поэме лишь как отдельные эпизоды. Тассо вовсе пренебрег ими, ему не хватило умения превратить Сатану в жабу ради более полного просвещения Армиды.
Чего только не говорили о войне добрых и злых ангелов, почерпнутой Мильтоном из «Гигантомахии» Клавдиана
[174]! Две долгие песни поглощает рассказ Гавриила сначала о битвах против самого Бога, происходящих на небе, а затем о Сотворении мира. Сетовали на то, что поэма Мильтона вся составлена из отдельных эпизодов, но какие это эпизоды! Гавриил и Сатана обмениваются бранными словами, ангелы сражаются на небе между собой и с самим Богом. На небе есть свои ханжи и свои безбожники. Абдиель, Ариель, Ариох, Рамьель повергают Молоха, Вельзевула, Нисроха, они скрещивают мечи, бросают друг другу в голову горы с растущими на них деревьями, со снегами, покрывающими вершины, и реками, стекающими к подножию. Такова, как видите, прекрасная и простая природа! На небесах грохочут пушки, эта небылица также взята у Ариосто, который, впрочем, еще сохранял некоторую благопристойность. Такого рода вымыслы не пришлись по вкусу французским и итальянским читателям. Поостережемся выносить суждение, предоставим каждому свободу чувствовать отвращение или удовольствие, когда ему заблагорассудится.
Заметим, однако, что басня о войне гигантов против богов представляется более разумной, нежели басня о войне ангелов, если слово «разумный» вообще приложимо к таким небылицам. В басне о гигантах предполагалось, что они – дети Неба и Земли и востребуют часть своего наследства у богов, равных им по силе и могуществу. Боги отнюдь не были создателями титанов. И как одни, так и другие обладали телами. В нашей религии все обстоит по-иному. Бог – чистое, беспредельное, всемогущее бытие, создатель всего сущего, его творения не могут ни вести против него войну, ни швырять в него горами, ни стрелять по нему из пушек.
Поэтому подражание войне гигантов, басня об ангелах, восставших против самого бога, содержится только в апокрифических книгах, приписываемых Еноху
[175], жившему в первом веке нашей эры; эта басня достойна прочих нелепостей раввинизма.
Итак, Мильтон описал эту войну. Он не поскупился на самые смелые картины. Здесь одни ангелы верхом на конях, другие рассечены надвое ударом меча, причем половинки тут же воссоединяются; там Смерть, которая «поднимает нос, дабы принюхаться к запаху трупов», еще не существующих. Дальше она поражает своей «каменящей дубиной холод и сушь». А затем холод и жар, сушь и сырость оспаривают друг у друга власть над миром и «ведут боевые ряды эмбрионов». Самые каверзные вопросы самой отталкивающей схоластики рассматриваются более чем в двадцати местах, при этом Мильтон употребляет термины схоластического богословия. Одни бесы в аду тешатся спорами о благодати, свободе воли, предопределении, меж тем как другие играют на флейтах.
И наряду с подобными небылицами Мильтон вдруг подчиняет свое поэтическое воображение пересказу первых глав «Книги Бытия», посвящая ему две песни. […]
Нетрудно обнаружить в произведении Мильтона среди всех его красот какой-то дух фанатизма и узколобой свирепости, свойственный Англии времен Кромвеля, когда у каждого англичанина в руках были Библия и пистолет. К богословской чепухе, высмеянной искусным Батлером, автором «Гудибраса», Мильтон относится с совершенной серьезностью. Вот почему двор Карла II проникся к этому произведению отвращением, равным тому презрению, которое он питал к самому Мильтону.
Легко судить, мог ли сей желчный педант, защитник самого чудовищного преступления, понравиться учтивому и изысканному двору Карла II, лордам Рочестеру, Роскомону, Уоллерам, Коули
[176], Конгривам, Уичерли. Все они прониклись отвращением и к человеку и к поэме. О существовании «Потерянного рая» им вообще было едва известно. Во Франции не знали ни поэмы, ни имени автора.
Кто посмел бы сказать Расинам, Депрео, Мольерам, Лафонтенам, что существует эпическая поэма об Адаме и Еве? Итальянцы, познакомившись с этим произведением, наполовину богословским, наполовину бесовским, где целые песни посвящены прениям ангелов и бесов, отнеслись к нему без всякого почтения. Тем, кто знал наизусть Ариосто и Тассо, невыносимы были жесткие звуки Мильтона. Расстояние между итальянским и английским языком слишком велико.
Мы во Франции ничего не слышали об этой поэме, пока автор «Генриады»
[177] не дал о ней некоторое представление в девятой главе своего «Опыта об эпической поэзии». Он был также первым (если я не ошибаюсь), кто познакомил нас с английскими поэтами и объяснил открытия Ньютона и взгляды Локка. Но когда его спросили, что он думает о гении Мильтона, он ответил: «Греки советовали поэтам приносить жертвы грациям, Мильтон принес свою жертву дьяволу».
В ту пору возникла мысль перевести английскую эпическую поэму, о которой г. де Вольтер отзывался в некотором отношении весьма похвально. Трудно с точностью установить, кто ее перевел. Перевод приписывается двум лицам, работавшим совместно, можно, однако, с уверенностью утверждать, что он весьма неточен. […]
В этой, не похожей ни на что другое поэме есть, разумеется, прекрасные куски, и я прибегну, как всегда, к самому убедительному доводу, а именно, что их помнит в Англии каждый, кто мало-мальски интересуется литературой. Таков монолог Сатаны, когда, вырвавшись из глубин ада и впервые узрев наше солнце, выходящее из рук Создателя, он восклицает:
О солнце, факел дня, к кому безмерно благ
Жестокий мой тиран, непримиримый враг,
На небосводе ты царишь богоподобно,
И огненный твой день меня терзает злобно.
Ты отуманило венец ночных светил,
Поток твоих лучей, все в мире затопил.
Животворящего подобье и созданье,
В былые времена, увы твое сверканье
Легко затмил бы я и с горней высоты
Смотрел бы, как чело смиренно клонишь ты…
И вот я в бездне бездн. Виной – моя гордыня.
Неблагодарен был, за что плачу поныне.
Вселенной двигатель, меня он сотворил
И детище свое любовью осенил.
Я на него восстал, и за свое дерзанье
Заслуженно несет мятежник наказанье.
О да, я преступил за милосердья грань,
И на моем челе карающая длань.
Так что ж, раскаяться? Смиренно умалиться?
Нет, ненависть моя вовеки будет длиться!
Не покорюсь ему, во прах я не паду:
Не раб на небесах, а властелин в аду.
Любовь Адама и Евы воссоздана с изящной и даже трогательной негой, неожиданной для гения, отличающегося известной жесткостью, и для слога Мильтона, зачастую весьма неровного. […]
