Ум, остроумие
Однажды у человека, слывшего сердцеведом, спросили, стоит ли играть некую трагедию; он ответил, что сомневается в ее успехе, ибо пьеса слишком остроумна. «Как! – скажут многие. – Разве это порок в наш век, когда все только и стремятся быть остроумнее, когда и пишут только ради того, чтобы доказать остроту ума, когда публика рукоплещет даже самым ложным мыслям, если они блестящи?» Да, разумеется, на первом представлении будут рукоплескать, но уже на втором станут скучать.
Под острым умом у нас понимают то неожиданное сравнение, то тонкий намек; иногда это самовольная игра словом, которое дается в одном смысле, тогда как его следует понимать в ином, изящная связь между двумя необщепринятыми идеями – редкая метафора; в одном случае это поиски содержания предмета, с первого взгляда незаметного; в другом – искусство либо соединить два далеко отстоящих понятия, либо, напротив, разделить понятия, кажущиеся слитными, противопоставить их друг другу; подчас это умение высказать свою мысль лишь наполовину, позволив о ней догадываться. Словом, я рассказал бы вам обо всех разнообразных возможностях выказать остроту ума, если бы у меня было его побольше, но все эти бриллианты (я говорю не о фальшивках) вовсе не уместны или уместны лишь изредка в произведении серьезном, которое должно увлечь публику. Причина в том, что здесь автор выставляет напоказ себя, а публика хочет видеть одного героя. Герой же всегда находится либо во власти страсти, либо перед лицом опасности. Ни опасность, ни страсть в остроумии не нуждаются. Приаму и Гекубе не до эпиграмм
[179], когда их дети истекают кровью, а Троя пылает. Дидона не вздыхает мадригалами
[180], бросаясь в костер, чтобы заклать себя. Демосфен не выражается красиво, когда воодушевляет афинян на войну
[181]; если бы он заботился о красоте выражения, он был бы ритором, тогда как он – государственный муж.
Пленительное искусство Расина неизмеримо возвышается над тем, что именуется «остроумием». И если бы Пирр всегда выражался таким слогом:
Я пленник, я в цепях… О, тяжко, тяжко мне!
Кто раздувал огонь, тот сам теперь в огне…
Ты превзошла меня своим жестокосердьем.
(Расин, «Андромаха», I, 4)
Если бы Орест только и говорил: «Жестокосерднее, чем скифы, Гермиона», – оба персонажа не тронули бы публику; она заметила бы, что «истинная страсть редко ищет подобных сравнений» и что «настоящее пламя, поглотившее Трою, несоизмеримо с пламенем любви Пирра», так же как жестокость скифов, приносящих на заклание людей, несоизмерима с жестокостью Гермионы, которая не любит Ореста. Цинна говорит о Помпее:
Да, смерть Помпеева богам была нужна
Как знак, что новые настали времена:
Лишь он, прославленный, лишь он, превозносимый,
С собою в мир теней мог взять свободу Рима.
(Корнель, «Цинна», II, 1)
Мысль выражена с блеском, здесь много ума и даже впечатляющего величия. Я убежден, что хороший актер, произнеся эти стихи искусно и вдохновенно, стяжает рукоплескания зрителей, но я убежден, что трагедия «Цинна», будь она вся написана в таком духе, не долго бы удержалась на театре. Действительно, с какой стати небо должно оказать Помпею честь обратить римлян в рабов после его смерти? Было бы куда правдивее просить противоположного; душа Помпея должна была бы скорее добиться от небес сохранения навечно той свободы, за которую он, как предполагается, сражался и умер.
Не стал ли бы «Цинна» в этом случае всего лишь произведением, исполненным изысканных и сомнительных мыслей? Насколько выше всех этих блестящих идей стоят простые и естественные строки:
Ты Цинна, помнишь все, но мне готовишь смерть…
Я, я тебя прошу – друзьями будем, Цинна!
(Корнель, «Цинна», V, 3)
Это совсем не то, что называется «остроумием»; здесь – величие и простота, в которых состоит истинно прекрасное.
Когда в «Родогуне» Антиох говорит о своей возлюбленной, которая его покидает, сделав ему недостойное предложение убить мать:
Бежит, но в Парфию, стрелою нас пронзив, –
он проявляет остроумие, он разит Родогуну эпиграммой, он искусно сравнивает последние слова, сказанные ею, со стрелами, которые выпускают убегающие парфяне; предложение убить мать возмутительно вовсе не потому, что Родогуна удаляется: уйдет она или останется, сердце Антиоха равно пребудет пронзенным.
Таким образом, эпиграмма ложна, и, если бы Родогуна не покидала сцены, для этой скверной эпиграммы не нашлось бы места.
Я специально выбираю примеры из лучших авторов, чтобы они были нагляднее. Я не изыскиваю у них остроты и игру слов, неуместность которых бросается в глаза: каждого рассмешат слова Изифилы в трагедии «Золотое руно»
[182]; она говорит Медее, намекая на ее чародейство:
Я лишь привлечь могу, ты ж чаровать умеешь.
Когда Корнель пришел в театр, трагедия, как и прочие жанры литературы, пестрела такого рода несообразностями; он же позволял их себе весьма редко. Я имею здесь в виду только остроты, вполне допустимые в иных родах словесности, но отвергаемые серьезным жанром. К их авторам можно бы отнести слова Плутарха, переведенные со столь счастливым простодушием Амио
[183]: «Ты говоришь метко, да не к месту»
[184].
