Ротру, который обладал поэтическим даром и писал как раз в эту переходную эпоху, в 1636 году, создавая своего «Умирающего Геракла», вложил в уста героя такую речь:
О сущего душа, светило мирозданья!
Мне были суждены далекие скитанья.
Везде, куда ты льешь свой животворный свет.
Гремели отзвуки Геракловых побед,
И ужас я навел на тот предел заветный.
Где не сиял вовек твой ясный луч рассветный:
Вступил бестрепетно я в царство темноты
И многое узрел, чего не зрело ты.
Робел и сам Нептун и прятались тритоны,
Когда я бороздил их дол влажно-зеленый,
И даже ветр, презрев Юноны ярый гнев,
При имени моем смирялся, онемев.
О горе мне! Людей очистил я обитель,
Воспрянул человек. Но в страхе небожитель…
По этим строкам видно, до какой степени преувеличение, напыщенность, нарочитость были еще в моде, поэтому следует многое простить Пьеру Корнелю.
Прошло всего три года с момента, тогда Мере начал приближаться к правдоподобию и естественности в своей «Софонисбе». Он был во Франции первым, кто не только создал правильную пьесу, где строго соблюдены триединства, но и познал язык страстей и сообщил правдивость диалогу. В его пьесе нет ничего преувеличенного, ничего напыщенного. Автор отдал дань пороку прямо противоположному, это – простодушие и вольность обращения, уместные лишь в комедии. Простодушие Мере в ту пору всем пришлось по душе. […]
Испанская преувеличенность вскоре вновь отвоевала себе место в «Сиде» Пьера Корнеля, который был подражанием Гильену де Кастро
[206] и Батисту Диаманте
[207], авторам, имевшим успех в Мадриде.
Все эти высокопарные образы перестали нравиться образованным людям только тогда, когда учтивость двора Людовика XIV внушила французам, что скромность должна быть подругой доблести, что следует предоставить другим заботу хвалить нас, что ни воины, ни министры, ни короли не говорят напыщенно, но что высокопарный слог – противоположность возвышенному.
Сегодня никому не нравится, когда Август говорит
[208], что «он подчинил себе все страны, все народы» и что зон властен над землей, ему послушны воды», сегодня вызывает улыбку, когда Эмилия говорит Цинне:
Какое звание с твоим сравниться может?
Тут преувеличение переходит все границы. Не так еще давно римские всадники из самых древних родов – какой-нибудь Септим или Ахиллас
[209] – были наемниками Птоломея, царя Египта. Римский сенат мог полагать себя стоящим выше царей, но у рядового римского гражданина не могло быть таких нелепых притязаний. Титул царя был ненавистен Риму, как и звание господина, «dominus», но отнюдь не презренен. Он был столь мало презренен, что о нем мечтал честолюбец Цезарь, убитый только потому, что его домогался. Сам Октавий в трагедии говорит Цинне:
Я обещал тебе Эмилию, а в Риме
Нет, Цинна, женщины прекраснее и чтимей:
Когда б взамен ее империю я дал,
Не выиграл бы ты, но много потерял.
Так что в словах Эмилии есть не только преувеличение, но и неправда.
Юный Птоломей еще более впадает в преувеличение
[210]», когда, говоря о битве, которой не видел и которая происходила в шестидесяти лье от Александрии, описывает «реки, окрашенные кровью, ускорившие свой бег в братоубийственном половодье; горы мертвецов, лишенных посмертных почестей и понуждаемых природой мстить за себя, источая из гниющих обрубков дух войны, способный погубить всех, оставшихся в живых, и надменное отступление Помпея, который полагает, что Египет, несмотря на войну, спасши небо, спасет и землю и подставит плечо пошатнувшемуся миру».
Совсем не так говорит о сражении, из которого он вышел, Митридат у Расина:
Я побежден. Помпей напал на лагерь спящих.
Полуодетые, толпой теней дрожащих
Метались воины и вглядывались в ночь.
Отвага? Но она нам не могла помочь.
Еще во власти сна и первого испуга,
Мы не врагов своих – разили друг мы друга.
Гул битвы скалами был удесятерен.
Бой средь кромешной тьмы – о, как ужасен он!
Смешались мужество и трусость в беспорядке.
Те сражены, а те бежали без оглядки…
Повсюду слух прошел, что я погиб в бою –
Вот почему я жив и здесь один стою.
(Расин, «Митридат», II, 3)
Он говорит как человек. А царь Птоломей – как высокопарный и нелепый поэт.
Последнее убежище преувеличения – надгробная речь, каждый знает заранее, что непременно столкнется в ней с преувеличением, и никто не ждет от этих образцов красноречия ничего, кроме витийства. Немалым достоинством Боссюэ было умение тронуть и взволновать, выступая в том роде искусства, который кажется созданным, чтобы наводить скуку.
Вполне вероятно, что басни в духе тех, которые приписываются Эзопу и которые на самом деле куда древнее, впервые были созданы в Азии народами, попавшими под чужеземное иго; свободным людям ни к чему было бы постоянно рядить истину в личину; с тиранами приходится говорить притчами, да и этот окольный путь опасен.
Вполне возможно также, что поскольку любовь к вымыслам и сказкам в природе человека, остроумные люди развлекались их сочинением, не имея ничего иного на уме. Как бы там ни было, но природа человека такова, что басня возникла ранее истории.
У евреев, поселенцев достаточно поздних по сравнению с соседними народами Халдеи
[212] и Тира
[213], но по отношению к нам народа весьма древнего, басни, весьма похожие на басни Эзопа, встречаются уже со времен Судей
[214], то есть начиная с 1233 года до нашей эры, если доверять предлагаемым расчетам.
