Дурной вкус Бальзака
[270] был иного свойства. Его дружеские письма поразительно напыщенны. Кардиналу Лавалетту
[271] он пишет, что ни в Ливийских пустынях, ни в пучине моря никогда не водилось столь жестокого чудовища, как подагра и что ежели бы тираны, самая память коих нам ненавистна, располагали подобным орудием пыток, то они терзали бы христианских мучеников именно ломотою.
Все эти напыщенные преувеличения, нескончаемые размеренные периоды, противные эпистолярному стилю, все это пустопорожнее витийство, уснащенное латынью и греческим, по поводу двух достаточно посредственных сонетов, о которых якобы спорили двор и город, или по поводу жалкой трагедии «Ирод-детоубийца» принадлежат эпохе, когда вкус еще не был воспитан. И даже «Цинна» и «Письма к провинциалу»
[272], поразившие нацию, еще не очистили ее от ржавчины.
Знатоки различают даже в творчестве одного человека время, когда его вкус только воспитывался, время, когда он совершенно образовался, и время упадка. Кто, будучи хоть немного образован, не почувствует, сколь разительно отличаются прекрасные сцены «Цинны» от двадцати последних трагедий того же автора?
Когда Отон в любви Камилле изъяснялся
[273],
Он был ли пылок с ней? Иль холоден остался?
Как слушала она? И что он говорил?
И быстро ли ее словами покорил?
Есть ли среди людей, причастных к изящной словесности, хоть один, который не заметит, что вкус Буало в «Поэтическом искусстве» куда совершеннее, нежели в «Сатире о парижских затруднениях», где он рисует кошек на водосточных трубах и где вкус его еще весьма далек от тонкости?
Как малое дитя, тот плачет и мяучит,
А тот рычит, как тигр, – должно быть, голод мучит, –
И в довершение, чтоб доконать меня,
Вдруг начинается мышей и крыс возня.
Ежели бы он тогда вращался в хорошем обществе, ему посоветовали бы употребить свой талант на предметы более достойные, чем кошки, крысы и мыши.
Подобно тому как постепенно воспитывает свой вкус художник, воспитывает вкус и нация. Веками она коснеет в варварстве, пока не забрезжит на ее небосклоне слабая заря, затем, наконец, наступает ясный день, вслед за которым нацию ждут лишь долгие, печальные сумерки.
Мы давно пришли к убеждению, что, несмотря на все старания Франциска I
[274] привить французам вкус к изящным искусствам, истинный вкус утвердился только ко времени Людовика XIV; мы уже сетуем, что настали времена упадка.
Греки в эпоху Восточной Римской империи не скрывали, что утратили вкус, который господствовал в пору Перикла. Современные греки соглашаются, что у них вкуса нет вовсе.
Квинтилиан признавал, что вкус римлян к его времени испортился.
Мы уже говорили в статье «Драматические искусство», как сетовал Лопе де Вега на дурной вкус испанцев.
Итальянцы первыми заметили признаки всеобщего упадка вскоре после бессмертного «seichento»
[275] и увидели, как у них на глазах гибнет большинство искусств, ими созданных.
Аддисон часто нападает на дурной вкус своих соотечественников в разных родах искусства, то смеясь над статуей адмирала в квадратном парике, то выражая презрение к каламбурам в серьезных произведениях, то порицая введение шутов в трагедию.
Но если лучшие умы какой-либо страны сходятся на том, что их отечеству в отдельные времена недоставало вкуса, то же самое может быть подмечено и соседями, если очевидно, что среди нас у одного человека вкус хороший, а у другого – дурной, ничуть не менее очевидно, что из двух современных наций одна обладает вкусом грубым и неразвитым, а другая – тонким и естественным.
К сожалению, когда произносишь вслух подобные истины, вызываешь возмущение всей нации; точно так же человек с дурным вкусом становится на дыбы, когда хочешь его поправить.
Лучше уж подождать, пока нацию, у которой вкус развит, наставят время и образцы. Так, испанцы уже приступили к преобразованию своего театра, а немцы пытаются его у себя создать.
О вкусе, свойственном каждой нации
Существуют красоты, единые для всех времен и народов, но есть также красоты, свойственные только данной стране. Ораторское искусство всегда должно быть убедительно, страдание – трогательно, гнев – яростен, мудрость – спокойна; но детали, которые могут понравиться гражданину Лондона, на жителя Парижа могут не произвести никакого впечатления; англичане успешно черпают сравнения, метафоры из морской жизни, чего не сделают парижане, поскольку им редко приходится видеть корабли. Все, что имеет отношение к свободе англичанина, его правам, его обычаям, тронет англичанина больше, нежели француза.
Климат холодной и влажной страны порождает определенный вкус в архитектуре, внутреннем убранстве, одежде, и вкус этот сам по себе не плох, однако в Риме или на Сицилии его не переймут.
Феокрит
[276] и Вергилий в своих эклогах воспевали тень и прохладу вод; Томсон
[277] в своих описаниях времен года должен был дать описания прямо противоположные.
У нации просвещенной, но замкнутой окажется достойным осмеяния совсем не то, что у нации, живущей богатой духовной жизнью, но до нескромности общительной; посему и комедии этих народов совершенно различны.
Поэзия народа, который держит женщин взаперти, отличается от поэзии народа, который ничем не стесняет их свободы.
И тем не менее всегда пребудет истиной утверждение, что созданные Вергилием картины лучше, нежели описания Томсона, и что на берегах Тибра более вкуса, нежели на берегах Темзы, что естественные сцены «Pastor Fido» стоят неизмеримо выше пасторалей Ракана, что Расин и Мольер – божества по сравнению с другими театральными авторами.
