Активное воображение является, таким образом, в сущности, способностью, столь же нам неподвластной, как и воображение пассивное; одно из доказательств этой неподвластности в том, что, если вы предложите ста людям, в равной мере невежественным, вообразить новую машину, девяносто девять из них, как они ни будут стараться, не вообразят ничего. А коли сотый что-то вообразит, не очевидно ли, что он наделен особым даром? Этот дар именуется «гением», и мы усматриваем в нем нечто вдохновенное, божественное.
Этот дар природы проявляется как творческое воображение в искусстве, в построении картины или поэмы. Творческое воображение тоже не может обойтись без памяти, но пользуется ею как орудием, с помощью которого создает свои творения.
Увидев, как с помощью палки поднимают большой камень, который руками невозможно было сдвинуть, активное воображение придумало рычаги, а затем и сложные движущие силы, которые суть не что иное, как скрытые рычаги; чтобы построить машину, необходимо сначала нарисовать себе в уме и машину и ее действие.
Отнюдь не о таком воображении в простонародье говорят, что оно, как и память, – враг разумения. Его действие, напротив, неотделимо от глубины разумения, оно непрестанно сочетает свои образы, исправляет свои ошибки, возводит все свои здания в строгом порядке. Поразительное воображение проявляется в прикладной математике; у Архимеда воображение было развито не менее, чем у Гомера. С помощью воображения поэт творит своих героев, наделяет их характерами, страстями, придумывает фабулу, усложняет завязку, подготавливает развязку, этот труд требует также глубочайшего и в то же время тончайшего разумения.
Все, связанное с творческим воображением, требует искусности, даже роман. К тем, кому искусности не хватает, умы образованные питают презрение. Басням Эзопа присуща здравость суждения, ими не устанут наслаждаться все народы. В волшебных сказках берет верх воображение, но к вымыслам воображения, лишенным упорядоченности и здравомыслия, нельзя отнестись с уважением, волшебные сказки читают, потакая собственной слабости, однако осуждают разумом.
Второй вид активного воображения – это образное воображение; обычно именно его-то и именуют воображением. Оно сообщает особую прелесть беседе, ибо непрестанно привносит в нее то, что людям всего любезней, – новую пищу для ума. Оно живописует то, что холодный ум едва намечает, оно подсказывает самые убедительные доводы, оно подыскивает примеры, и когда такой талант проявляет себя с чувством меры, подобающей любому таланту, он покоряет общество. […]
В поэзии образное воображение должно главенствовать больше, чем где-либо. В прочих родах словесности оно приятно, здесь – необходимо. Гомеру, Горацию, Вергилию почти всегда присуща образность, даже тогда, когда это незаметно. Трагедия менее нуждается в образах и живописных выражениях, нежели эпическая поэма или ода, но украшения такого рода, когда они к месту, чаще всего производят восхитительное впечатление в трагедии. Человек, не будучи поэтом
[291] и решившись писать трагедию, может вложить в уста Ипполита слова:
С тех пор, как вас узрел, охоту я забросил.
(Прадон, «Федра и Ипполит», I, 2)
Тогда как у истинного поэта Ипполит говорит:
Все опостылело – стрельба, охота, кони…
(Расин, «Федра», II, 2)
В образах, подсказанных воображением, не должно быть нарочитости, напыщенности, чрезмерности. Птоломею, когда он говорит перед советом о сражении, при котором он не присутствовал и которое происходило вдалеке от его дворца, не следует рисовать такую картину:
Там горы мертвецов, не преданных могиле,
Жестоко мстят за то, что их земли лишили,
И, тленья смертного распространяя смрад,
Зловещей немочью они живым грозят.
(Корнель, «Смерть Помпея», I, 1)
Принцессе не следует заявлять императору:
Сгустится кровь моя и станет черной тучей,
И поразит его огнь молнии летучей.
(Корнель, «Ираклий», I, 3)
Каждый ощутит, что истинное страдание не станет тешиться столь изысканной метафорой.
Активное воображение, творя поэтов, награждает их вдохновением; греки обозначали словом «вдохновение» внутреннее волнение, которое возбуждает ум и преображает автора в того, чьими устами он говорит, ибо вдохновение проявляется именно в чувствах и образах. Будучи во власти вдохновения, автор говорит в точности то, что сказало бы выводимое им лицо.
Увидела его – забуду ль ту минуту,
Огонь и лед в крови, души раздор и смуту?
Померкнул свет в глазах, и онемел мой рот.
(Расин, «Федра», I, 3)
В этом случае воображение, сочетая пыл и мудрость, не станет громоздить бессвязные фигуры, не скажет, к примеру, о человеке, чье тело и ум отяжелели:
Прикрыт он мясом, жиром обнесен
[292], – или что природа
Его души творя жилище – тело,
О ножнах, не о лезвии радела.
В ораторском искусстве воображение не так уместно, как в поэзии.
Причины понятны. Обычная речь не должна особенно отклоняться от общепринятых идей. Оратор говорит на том же языке, что и все, поэт же кладет в основу произведения вымысел; воображение – сущность его искусства, тогда как для оратора оно – лишь придаток.
Некоторые находки воображения обогатили, говорят, прекрасными деталями живопись. Чаще всего приводят в пример художника
[293], который, рисуя заклание Ифигении, накинул вуаль на лицо Агамемнона; прием этот, однако, не столь уж прекрасен, было бы куда лучше, если бы художнику удалось изобразить на лице Агамемнона борьбу страданий отца, властности монарха и почтения к богам; нашел же Рубенс секрет искусства, показав во взгляде и позе Марии Медичи и родовые муки, и радость от того, что она произвела на свет сына, и удовлетворение, с которым она глядит на новорожденного.
