Но коль скоро г. де Ламотт желает установить правила, прямо противоположные тем, которыми руководствовались наши великие мастера, то справедливо встать на защиту этих древних законов, не потому, что они древние, но потому, что они хороши и нужны, а также потому, что в человеке его достоинств они могут встретить опасного противника.
О трех единствах
Г-н де Ламотт прежде всего желает упразднить единство действия, места и времени.
Французы первыми среди современных наций возродили эти мудрые правила театра; другие народы долгое время отвергали иго, казавшееся слишком суровым, но поскольку это иго было справедливым, а разум в конце концов одерживает верх, то со временем покорились и они. Сегодня в Англии авторы даже предпочитают уведомлять перед началом своих пьес, что длительность происходящего равна длительности представления, они пошли дальше нас, бывших в сем их учителями. Все народы начинают считать варварскими те времена, когда самые крупные гении, такие как Лопе де Вега или Шекспир, не придерживались этих правил, они признают даже, что обязаны нам тем, что мы вывели их из этого варварства. Неужто нужно, чтобы француз употребил сегодня весь свой ум, дабы снова нас в него ввергнуть?
Если бы мне нечего было оказать г. де Ламотту кроме того, что Корнель, Расин, Мольер, Аддисон, Конгрив, Маффеи – все соблюдали законы театра
[343], этого одного было бы уже довольно, чтобы остановить каждого, кто намеревается их преступить, однако г. де Ламотт достоин того, чтобы его опровергали, ссылаясь больше на доводы разума, нежели на авторитеты.
Что такое театральная пьеса? Представление некоего действия. Почему одного действия, а не двух или трех? Да потому, что ум человеческий неспособен объять одновременно несколько объектов, потому что интерес, дробясь, скоро угасает, потому что даже на картине нам противно видеть сразу два события, потому, наконец, что сама единая природа внушила нам сие предписание, которое должно пребывать, как и она, неизменным.
По той же причине необходимо единство места, ибо одно действие не может совершаться одновременно в нескольких местах. Если персонажи, которых я вижу в первом акте, находятся в Афинах, как могут они во втором оказаться в Персии? Не написал же г. Лебрен на одном полотне Александра в Арбеллах и в Индии?
[344] «Меня ничуть не удивило бы, – говорит г. де Ламотт, – если бы нация здравомыслящая, но менее преданная правилам, примирилась с тем, что видит в первом акте, как Кориолану выносят приговор в Риме
[345], в третьем – как его вольски принимают, в четвертом – как он осаждает Рим и т. д.». Во-первых, я не могу себе представить, чтоб здравомыслящий и просвещенный народ не был предан правилам, коль скоро все они зиждутся на здравом смысле и все созданы для его удовольствия. Во-вторых, кто не ощутит, что здесь перед нами три трагедии и что подобный план, будь он даже воплощен в прекрасных стихах, не порождает ничего, кроме пьесы Жоделя или Арди
[346], зарифмованной нашим искусным современником?
Единство времени естественно вытекает из двух первых. Вот, я полагаю, наглядное, тому доказательство. Я присутствую на представлении трагедии, то есть некоего действия; сюжет есть свершение этого единственного действия. В Риме составляется заговор против Августа; я хочу знать, что случится с Августом и заговорщиками. Ежели поэт растянет действие на пятнадцать дней, он должен сообщить мне, что произойдет в течение пятнадцати дней, ибо я здесь присутствую, дабы быть осведомленным о том, что происходит. Однако если он показывает события, случившиеся в течение пятнадцати дней, то это по меньшей мере пятнадцать различных действий, как бы ни было незначительно каждое из них. Это уже не осуществление заговора, к которому нужно было подойти как можно быстрее, это пространная история, лишенная интереса, поскольку ей недостает живости и поскольку момент разрешения, которого я только и жду, отдаляется. Я пришел в театр вовсе не ради того, чтобы услышать историю героя, а ради того, чтобы увидеть одно событие его жизни. Мало того, зритель находится в театре всего три часа; следовательно, и действие должно занимать не более трех часов. «Цинна», «Андромаха», «Баязет», «Эдип» – будь то «Эдип» великого Корнеля, г. де Ламотта или даже мой, если мне дозволено его упомянуть, – длятся не дольше. И если некоторые другие пьесы требуют более долгого времени, эту вольность можно допустить лишь ради красот произведения, но, чем эта вольность значительней, тем скорее она переходит в слабость.
Мы часто простираем единство времени до суток, единство действия – до ограды дворца. Будь мы суровей, некоторые прекрасные сюжеты оказалось бы невозможно осуществить; будь мы снисходительней, это открыло бы путь злоупотреблениям. Ибо стоит установить однажды, что театральное действие может происходить в течение двух дней, как какой-нибудь автор употребит на него две недели, а другой и два года, и если строго не ограничить место действия, то не придется долго ждать пьес, подобных старинному «Юлию Цезарю»
[347] англичан, где Кассий и Брут в первом акте находятся в Риме, а в пятом – в Фессалии.
Эти правила, когда им следуют, не только препона ошибкам, но и источник подлинно прекрасного, так же как точное соблюдение правил красоты в архитектуре необходимо ведет к построению здания, радующего взор. Очевидно, что, придерживаясь единства действия, места и времени, трудно создать пьесу, лишенную простоты; отсюда достоинства всех пьес г. Расина, те самые, которых требовал Аристотель
[348]. Г-н де Ламотт, отстаивая трагедию своего сочинения, отдает предпочтение не благородной простоте, а множеству событий, он опирается на довод, что «Береника»
[349] обычно ставится невысоко, тогда как «Сид» до сих пор пользуется всеобщим уважением. Действительно, «Сид» трогательнее «Береники», но «Береника» достойна осуждения только потому, что это скорее элегия, нежели простая трагедия, меж тем как «Сид», действие которого подлинно трагично, обязан своим успехом отнюдь не множеству событий, напротив, он нравится, несмотря на это множество, так же как он трогает несмотря на инфанту, а вовсе не благодаря инфанте.
