Есть нечто более прекрасное, чем созерцание картин счастливой жизни: сама жизнь. Есть, равным образом, нечто более прекрасное, чем искусство: это – природа, вся природа.
Юлий Шульц от имени этой школы считает возможным принципиально утверждать, что «несравненно сильнейшее эстетическое наслаждение, по крайней мере для стоящего на уровне современной культуры германца, заключается в наслаждении, доставляемом ему свободной природой». Лишь экстаз, в который приводит нас музыка, в состоянии, по его мнению, выдержать сравнение с этим глубоким впечатлением, по крайней мере, у некоторых людей, так как на самом себе автор этого не замечает. Но если сущность произведений искусства заключается в том, чтобы превосходить друг друга по совершенству, то сущность природы, наоборот, в том, чтобы восхищать нас помимо всяких различений и оттенков ценности; как только мы начинаем различать явления природы по степени совершенства, как только мы вмешиваемся со своим суждением, прелесть ее нарушается, непосредственное созерцание исчезает.
Природа так хороша сама по себе, что ее имманентная красота допускает одно лишь существенное условие: чтобы никакое человеческое вмешательство не нарушило ее первоначального состояния.
Фехнер пытался показать, что тончайшая полоска дыма, едва мерцающий свет в окне, скромный уголок крыши, просвечивающий на фоне природной зелени или среди пустынной местности, сейчас же делают их гораздо более поэтичными. В другом смысле он даже говорит, что именно положительное чувство чего-то недостающего, желание непременно видеть следы человеческого жилья и грусть о том, что их нет, сообщают своеобразный живописный колорит песчаному берегу или мрачной пустыне, и, по своей привычке физика, он возвел это в «закон». Сам Рёскин, в своем утонченном оптимизме, признал, что геометрически правильные межи наших обработанных полей не только не вредят полевым пейзажам, но, наоборот, самой своей правильностью создают для нашего глаза восхитительный контраст с мягкой кривой линией холмов и необходимы для полной их гармонии.
Шульц настроен более мизантропически: по его мнению, мост всегда портит вид долины, самый красивый замок, воздвигнутый хотя бы величайшим архитектором Европы, по Шульцу, оскорбляет своим присутствием альпийский ландшафт. Всякое искусственное предприятие человека по отношению к природе – эстетическое святотатство. Если человек побеждает природу, то вине его нет искупления. Если же побежден человек, то Шульц его охотно прощает; так, например, руины на фоне зелени он допускает. Если, наконец, человек окончательно подчинен своей сопернице, то это служит новым мотивом для смирения: ветхая, покрытая мхом хижина в лесу не производит впечатления постороннего пятна, если она сливается с лесом.
Наконец, пред лицом девственной природы «стоящий на уровне современной культуры германец», кажется, чувствует себя всецело в своей жизненной стихии. Ничто больше не оскорбляет его эстетическое чувство, все прекрасно, ибо прекрасно самое чувство жизни и природы, безразлично, каковы они сами по себе. Выращенное в горшке растение может быть до известной степени красивым по своим контурам или краскам; пересаженное же в свою естественную среду, оно абсолютно прекрасно уже тем самым, что оно произрастает; оно не может не быть прекрасным, каковы бы ни были его формы и краски. Если никто еще не написал «Эстетики растительного царства», то не кроется ли причина этого в том, что здесь всякое различение ценностей было бы незаконным?
Красота животных равным образом не знает степеней. Гиппопотам в клетке зоологического сада, пожалуй, безобразен, как огромнейшая свинья пред громадным корытом. Но когда он плывет среди папирусов по Нилу, он – то, чем должен быть, он красив. Шульц отказывается судить о красоте даже обезьян, внушающих ему пока лишь отвращение, так как он еще не видел их на свободе в каком-либо тропическом лесу.
То же можно сказать и о пейзажах: скучная степь, однообразная пустыня, тучная равнина или незначительный холм столь же совершенны в своей красоте, и красота их того же порядка – лишь бы она не была искусственной – что красота гор, водопадов, утесов, озер и наиболее прославленных видов. Enifühlung (вчувствование), универсальная «символическая симпатия» стирает всякое различие в степени, неизбежно возводит всякую природу в прекрасное. Прекрасное в природе, в противоположность искусству, лишено степеней сравнения
[49].
Картина или световой блик, симфония или естественный нестройный шум представляют собой, вообще говоря, массу вибраций, воздействующих на наши органы чувств, и ничего более. Эти материальные элементы искусства, очевидно, находятся в природе. Но произведений человеческого искусства в ней нет. Все вибрации находятся в природе и с точки зрения занимающего нас нивелирующего пантеизма все они находятся там на одинаковом основании. Отчего же не сказать в таком случае, что все вибрации одинаково прекрасны – нестройный шум наравне с гармонией, ласкающий взор оттенок или изысканный контраст наравне с режущими глаз красками или беспорядочным их смешением?
Все ведь одинаково находится «в природе», и лишь в виде парадокса можно сказать, что порядок чаще осуществляется в ней, чем хаос; так что, вопреки Рёскину, принцип многократности в конце концов возымел бы действие нелепого и безобразного! Уничтожая в великом все понятие о степенях, об иерархии ценностей, тем самым уничтожают самую идею красоты, ибо красота не что иное, как обширная система отношений.
Что такое красота вне ценности? Что такое красота, не являющаяся относительной в сравнении со всякой другой красотой, которая не превосходила бы другую красоту или не уступала ей? Такое понимание красоты выходит за предел эстетики. Ибо красота – как в искусстве, так и в природе – не есть нечто пассивно нами воспринимаемое, данное, приходящее извне, не факт, находящийся на одинаковой со многими другими фактами плоскости, но суждение о ценности, акт личного утверждения.
В самом деле, что представляет собою это благоговейное чувство, которое охватывает «современного германца» при созерцании сельского пейзажа, каков бы он ни был сам по себе? Это – довольство самим собою, довольство, начиная с физического удовольствия, даваемого более свободным дыханием в более насыщенной кислородом среде; с наполовину физического чувства отдыха, испытываемого бюрократом в отпуске; с немножко ребяческого чувства свободы, которое переживает культурный человек, забывая на миг условности общественной жизни, вплоть до пантеистического экстаза аскета в молитвенном преклонении перед своим крестом или до чувства пантеистического слияния с природой ботаника, бродящего по полям со своей коробкой для собирания коллекции. Но с эстетикой все это имеет очень мало общего. Все это нужно рассматривать с утилитарной, гигиенической, научной, религиозной точек зрения и лишь совсем побочным образом – с эстетической.
Симпатизировать – это значить путем механического процесса вибрировать в унисон: человек, который более или менее символически или реально симпатизирует другому существу, не считает его из-за этого более эстетичным, подобно тому как звучащая струна, колеблющаяся в силу воздействия на нее в унисон с другой, не считает последнюю прекрасной. Свободно дышать, обладать хорошим пищеварением, покойно отдыхать, несомненно, приятно и весьма полезно, но в этом нет ничего ни прекрасного, ни безобразного: все это «анэстетично». То, что со времен Руссо называют «чувством природы», не совпадает необходимым образом с «чувством красоты в природе». Смешение – впрочем, обычное – этих двух чувствований напоминает тот поверхностный анализ любви, который неизменно сводит любовь к чувству красоты предмета любви; тогда как любовь бесконечно сложнее, и чувство этой красоты не всегда входит в число существенных ее элементов, ибо, в силу избирательного сродства, и некрасивый человек, несмотря на свое безобразие, может внушить большую любовь, чем красивый.
