Равным образом в классической древности Лукреций, Виргилий, Цезарь, Тацит говорят о бурях, диких лесах, необитаемых пустынях или высоких горах лишь затем, чтобы выразить то отталкивающее чувство, которое вызывали в них эти враждебные человеку элементы природы.
Наоборот, живописцы или скульпторы времен готики, миниатюристы эпохи примитивов, большинство японцев, великие голландские мастера или – в новейшие времена – люди, уставшие от цивилизации, начиная с Руссо и романтиков и кончая новейшими реалистами и эстетиками-мистиками наших дней, – все они презирали то, что мы называем «нормальной» красотой природы, или, по крайней мере, делали вид, что не отличают ее от анэстетической красоты и не пользуются ее престижем для того, чтобы увеличить престиж своего искусства: они добиваются обыкновенно того, чтобы естественная красота их натуры – характеристикой которой мы сейчас займемся – не играла никакой роли в эстетической ценности их художественных произведений.
Чувство природы, взятое само по себе, помимо того отблеска, который отбрасывает на него искусство, исключает всякое суждение о ценности, но ведь сущность красоты именно в том и заключается, чтобы быть ценностью. Там, где все красиво, ничто не красиво. Подобно тому, как в пространстве с уничтожением, допуская невозможное понятие «низа», не было бы никакого смысла говорить о «верхе» и все находилось бы на одинаковой плоскости, – точно так же без понятия безобразного, противопоставленного прекрасному, мы не можем мыслить ничего, подлежащего эстетической оценке, наша мысль будет лишена эстетического характера.
Грубая природа – это изображение в зеркале или негатив фотографа; искусство – это картина Рафаэля или гравюра Рембрандта. Оптическое или фотографическое изображение ни красиво и ни безобразно, можно говорить лишь о хорошем или плохом зеркале, о хорошей или плохой фотографии: это вопрос ремесла. Художественное произведение всегда или прекрасно, или безобразно: это вопрос искусства.
«Чувство природы», отказываясь от всякого выбора между предметами, от различения красоты и безобразия, представляет собою «чувство анэстетическое». Если желательно при этом сохранить термин «красота», то придется говорить уже об «анэстетической красоте природы».
Глава третья. Псевдоэстетическая красота природы
В «чувстве природы», взятом в собственном смысле, нет ни красоты, ни безобразия: оно «анэстетично». Оно противоречит, насколько это возможно для человеческой природы, всякому понятию ценности. Наоборот, «чувство красоты природы», которое весьма важно отличать от первого, по самому существу своему является утверждением ценностей. Но ценности эти лишь родственны эстетической ценности в собственном смысле, но не тожественны с нею. Вот почему они заслуживают названия «псевдоэстетических», в противоположность художественным ценностям, ценностям искусства, единственно эстетическим в собственном смысле слова.
В самом деле, что такое красота естественных существ или предметов? Вот, например, две разновидности ласточек. Красивейшей из этих ласточек покажется нам, при прочих равных условиях, та, которая отличается наиболее легким и быстрым полетом, т. е. наилучшим образом выполняет характерные функции вида. Или возьмем в пример рабочих волов. Наиболее красивыми мы назовем самых крепких, тяжелых, выносливых, приспособленных к томительным и тяжелым работам в поле; если же мы говорим о беговых лошадях, то наиболее красивой назовем, наоборот, самую быструю и легкую. Или возьмем еще молодую девушку и старую женщину или у двух юношей розовый цвет лица и анемическую и болезненную бледность. Очевидно, что при сопоставлении различных возрастов или различных физических состояний молодость и здоровье будут нам казаться выше старости и болезни по естественной красоте своей.
Короче говоря, красоту живых существ в природе составляет нормальный и типичный характер, отвечающий целям вида, иначе говоря, гармония, полное развитие всех физических и духовных способностей, отличное здоровье и, наконец, вытекающие из всего этого сила и превосходство.
В неодушевленных предметах или в явлениях природы, к которым не подходит столь точно – в нашем обыденном опыте – понятие об определенном виде, нормальном и здоровом типе, решающую роль играет обыкновенно впечатление величия, силы, могущества. Из двух деревьев красивейшим обычно кажется то, которое превосходит другие своею величиною, наиболее смело по своему стремлению ввысь или по своим формам, наиболее почтенно по своему возрасту и вековым рубцам, наиболее грозно по мощной силе своих ветвей и корней, готовых противостоять всяким непогодам и бурям. Из двух цветущих полей более прекрасно плодородное; из двух скал – более неприступная, грандиозная и грозная; самое красивое небо – наиболее прозрачное; самая красивая гроза – наиболее ужасная; из пустынь наиболее прекрасна наиболее безнадежная, дикая и однообразная.
Красота природы par excellence заключается, по-видимому, в нормальном, здоровом, сильном типе всякого вида. Такое понимание в достаточной мере точно соответствовало бы, в общем, определению всякого вида по его существенным или преобладающим признакам, даваемому нам зоологами или даже геологами, если бы эстетический выбор, обусловленный такой идеей красоты, не принимал большей частью антропоморфического и крайне индивидуального характера.
В самом деле, мы требуем при эстетической оценке человека, животного или пейзажа нормальных черт вида отнюдь не в абстракции: наша точка зрения всегда гораздо конкретнее. Женская грация в высшей степени прельщает мужчину, тогда как женщина не всегда признает ее там, где мужчина усмотрит ее в ее сопернице; и, наоборот, женщины единодушно восхищаются красавцами мужчинами, к великой досаде других мужчин, не понимающих и не могущих понять причины этого восхищения.
Равным образом мы любуемся не четвероногим, как абстрактным типом естествоиспытателей, и не типичным глетчером геологов, но лошадью, которую мы надеемся приручить, укротить, которую мы не прочь оседлать или запрячь и ждем от нее подчинения, признания, любви к хозяину; мы любуемся уголком гостеприимного тихого поля, где мы надеемся всего легче забыться от шума городов и сбросить цепи профессионального труда. Но такое чисто индивидуальное отношение предполагает – помимо общего типа нормального здоровья – много черт избирательного сродства (ajfinitas electiva), которые зависят более от нас, чем от объектов.
Короче говоря, мы называем в природе прекрасным – согласно удачной формулировке Юлия Шульца – такое существо или такой предмет, общение с которым, как мы чувствуем, доставит нам счастье
[55]. Первое их назначение заключается в том, чтобы служить нам, быть для нас одним из условий приятного существования, войти в тесное соотношение с нами, – под всеми бесконечно разнообразными формами, которое это избирательное сродство, сознательное или бессознательное, инстинктивное или намеренное, могут принять в жизни, начиная от самого вульгарного утилитаризма или чувственности и кончая любовью и чувством наиболее возвышенного пантеизма. В этом состоит то, что для нас кажется наиболее нормальным; и, с известных точек зрения, другие указанные нами характерные признаки прекрасного стираются перед этим и, в свою очередь, приобретают лишь подчиненный характер. Эстетика Тэна, почти целиком обоснованная на красоте в природе, скорее затемняет этот факт, чем ясно выражает его, благодаря столь смутным понятиям, как «значение, благоволение, сходство характеров», и это еще наименее важный грех эстетики Тэна. Впрочем, его добавление не противоречить натуралистической формуле, оно лишь дополняет ее и точнее определяет. Прекрасное в природе, это – в применении к каждому существу – нормальный тип его вида, но понятый главнейшим образом в смысле утилитарном, сентиментальном или антропоморфическом: это – его соответствие нашему собственному благу или нашему личному совершенствованию. Тем самым это неясное понятие часто настолько совпадает с понятиями удовольствия или интереса, что почти совершенно сливается с ними, причем имеется в виду всякое удовольствие или всякий интерес, без какого-либо специфического характера: удовольствие, доставляемое обонянием, чувством температуры, чувством зрения, слуха; удовольствия телесные и духовные, переживаемые как индивидуальным, так и общественным существом.
