Итак, надо покончить со старым предрассудком, согласно которому «искусство – подражание природе», в особенности – «прекрасной природе» (ибо эта последняя формула более предательская и может еще больше вводить в заблуждение). Какой несчастный педант, чувствующий себя среди классических моделей для копирования и лекций более у себя дома, чем в средстве творчества и самостоятельного изучения произведений искусства, дерзнул впервые усмотреть сущность искусства в копировании хорошо выбранной модели и в точности этого копирования?
Но и философ, который последовал по его стопам и усмотрел сущность искусства в идеализированном копировании, в точной и лишь разукрашенной репродукции, в прикрашенной правде, был не менее жалок.
Нет, искусство и не копия природы и не накладное украшение; и то и другое и бессмыслица и святотатство по отношению к искусству. Оно нечто отличное от природы. Искусство даже не «человек, присоединенный к природе», оно – просто человек. И лишь случайно человеческая деятельность даже в искусстве может оказаться повторением природы.
Можно ли сказать о морали или науке, что они представляют собой копии явлений или актов природы с некоторым искусственным добавлением или без него? Это было бы бессмыслицей. Но подобное поползновение бессмысленно по отношению и к искусству, а не только по отношению к его союзницам, двум другим нормативным дисциплинам.
Художественная деятельность человеческого духа в искусстве является творчеством. Если в известных родах искусства творчество часто встречаешь на своем пути природу, то эта случайность для него не существенна. Задача даже изобразительных искусств состоит в том, чтобы себя видеть через природу, а не природу видеть через себя. Надо перевернуть античную метафору: зеркалом служит не искусство, а природа. Наиболее прекрасное лицо лишь тогда станет хорошим портретом, когда в нем отразится искусство. Прекрасно не лицо, а искусство – по крайней мере, в эстетическом смысле слова. Но так как это двусмысленное слово сохраняет, наряду с собственно эстетическим, другой, популярный смысл, то необходимо сказать, что красота в искусстве отлична от красоты в природе: это два несоизмеримых понятия. В собственном смысле слов искусство не придает красоты природе: из анэстетической оно ее делает способной к воспринятию эстетической квалификации – положительной или отрицательной, это неважно, это совершенно другое дело.
Великие теоретики эстетики, несомненно, поняли бы это, если бы они были не литераторами, привыкшими к объективному описанию, согласно которому случайное совпадение искусства с природою возводится в норму и кажется поэтому существенным, а музыкантами или архитекторами.
Итак, мы видим, почему традиционная эстетика так часто впадала в это прискорбное смешение понятий. В сущности, она почти всегда занималась лишь теорией прекрасного в природе. Она судит о картине, поэме, симфонии совершенно так же, как о живом существе, благородном поступке, величавом ландшафте или историческом факте.
И еще хорошо, если она не ограничивается, подобно витализму или мистицизму, лишь своего рода дифирамбом природе без всякого выбора, т. е. помимо всякой ценности и, следовательно, помимо прекрасного!
Если, наконец, мы будем искать более глубокую причину, в силу которой великие теоретики эстетики никогда еще не задавались целью проводить предложенные нами различения, указываемые самыми фактами, то, по-видимому, мы найдем ее в общей всем или почти всем эстетикам черте – в индивидуализме. Но искусство – социальное явление, имеющее свою историю, служащее предметом подлинного долга для избранных людей, одаренных эстетическим сознанием подобно тому, как всякий заурядный человек наделен моральным сознанием. Этот долг даже санкционирован, как санкционированы нравственные законы, но только иным образом: восхищением публики, успехом или неуспехом, славой, забвением, позором. Индивидуализм игнорирует или не признает все эти социальные явления, считая их второстепенными; индивидуализм склонен забывать их, погружаясь в созерцание лишь красоты природы, где эти явления как будто бы отсутствуют. Для того чтобы отдавать себе полный отчет в эстетических явлениях во всей их совокупности, эстетика должна стать социологическим исследованием. Таков последний вывод, вытекающей из тройственного факта, нами исследованного.
Из этого теоретического следствия вытекает более непосредственный практический вывод. Он состоит в том, что истинным предметом эстетики является не псевдоэстетическая или анэстетическая красота природы, а прекрасное в искусстве; всякая другая красота из нее проистекает, и понятие о такой красоте всегда сложно, неясно и туманно.
Эстетике нечего ни учить нас тому, что есть, ни объяснять нам, что делает естественное существо здоровым или больным, нормальным или исключительным представителем вида, заслуживающим в силу этого восхищения, удивления, уважения, презрения, жалости – словом, неэстетической оценки. Не в этом действительная задача эстетики. Определение подобных понятий есть дело опыта или науки; практическая жизнь или мораль должны указать нам на подобные явления, называя их настоящими их именами, в надежде на нашу отзывчивость, в надежде на то, что они пробудят в нас стремление к деятельности.
Истинная эстетика, свободная от всяких компромиссов с наукой или с моралью, имеет своим прямым предметом лишь искусство и природу в ее отношениях к искусству; действительно эстетический объект – не красота в природе, а красота в искусстве, а пропедевтической по отношению к эстетике дисциплиной, служащей ее отправным пунктом и являющейся ближайшим пособником ее, будет скорее критика искусства, чем наука. Или, лучше сказать, если все без исключения науки, от самой абстрактной до самой конкретной, входят как предварительные условия в эстетику, то самой конкретной, т. е. той, которая предполагает все остальные и предоставляет эстетике свой предмет в наиболее разработанном виде, является наполовину уже ставшая на научную почву и все более укрепляющаяся на ней дисциплина – история искусства и неотделимая от нее критика искусства.
Философия художественной критики – не часть эстетики, но сама эстетика или, по крайней мере, ее душа.
Третья часть. Эстетическая ценность
Глава первая. Идея ценности
Во всяком мышлении или знании можно различать три основные степени, идущие от более абстрактного к более конкретному, от более бескорыстного к более практичному: всякое знание может быть теоретическим, прикладным или нормативным, оно всегда имеет, по крайней мере, одну из этих черт.
Теоретическое, или спекулятивное, познание вещей состоит в анализе и синтезе их; оно определяет их различные части или элементы для того, чтобы описать их и различные условия их существования или их причины и законы, для того, чтобы объяснить их. Например, землевладелец может, из бескорыстного любопытства и вне всякой мысли о практическом применении, изучать, подобно ботанику, химический состав растений. Больной может заняться изучением физиологии своих органов исключительно из любознательности и совершенно не претендуя на то, чтобы путем этих теоретических сведений улучшить свое пищеварение или уменьшить лихорадку.
