Уже Кант глубоко различал между чувством удовлетворения, связанным с известным интересом или просто чувством приятного, которое ан-эстетично, и «бескорыстным наслаждением» (по антиномии!), которое не предполагает ни реального существования предмета, ни даже желания создать его; оно предполагает созерцание формы лишь в фантазии, помимо всякой мысли о ее реальности. Но предметом науки служит интерес, предметом практики – действие, а предметом критики – созерцание. Отсюда «нет науки о прекрасном; существует лишь критика прекрасного»
[105].
Некоторые современники вновь предлагают весьма аналогичные концепции. Один различает – почти в тех же терминах, что и Кант, – между психологической, или научной, эстетикой и эстетикой критической; лишь критическая эстетика в состоянии устанавливать обязанности, «quasi-долг», нормы. Однако трудно связать эту «критическую науку о ценностях», относящуюся к порядку «трансцендентальному», с простым изучением фактов; связь их между собою, как искусственная и индивидуально произвольная, всегда останется сомнительной
[106]. Эстетические ценности – выражение «чисто интенсивной» внутренней жизни и как бы «сверхиндивидуальной», или социальной, что вдвойне ставит эстетическую ценность выше других ценностей, ценностей «экстенсивных» и «индивидуальных»
[107].
Другой тонко отграничивает эстетическое наслаждение, или «чувство, связанное с представлением» (Vorstellungsgefühl) от эстетической оценки, или «чувства, связанного с суждением» (Urtheilsgefuhl); различие их опять-таки в существовании предмета в одном случае и простой фикции его – в другом
[108].
Третий утверждает, что в эстетике, как и в морали, существует не только расхождение, но неустранимый антагонизм между тем, что есть, и тем, что должно быть и чего, по самому определению понятия, нет, – между действительностью и идеалом; каждая из этих двух концепций, тем не менее, столь же законна, как и другая, но каждая по-своему
[109]. Следовательно, различение «хорошего и дурного вкуса» выходит за пределы чистой психологии
[110].
Эти различные формы эстетического дуализма имеют ту общую черту, что связь между двумя точками зрения – теоретической и нормативной – они характеризуют как чисто внешний, как искусственный синтез. Удобство их то же, что и любого дуализма: простое и ясное изложение и разделение идей, трудно поддающихся точному разграничению. Наименьший из недостатков их опять-таки тот же, что в любом дуализме: он заключается в трудности соединения двух сторон жизни, произвольно отграниченных непроницаемыми перегородками. Жизнь сознания не допускает такого дробления: в ней содержится все, в ней все растворяется в ряде незаметно переходящих друг в друга оттенков.
Более соответственно современному научному духу рассматривать этот переход как непрерывную прогрессию, т. е. синтез, но синтез естественный, т. е. допускающий подведение под закон: не находится ли все в природе и в закономерной связи вещей? Этим путем идет вполне сознательный, но в то же время тщательно обоснованный эклектизм Дессуара. Всякая наука, говорит он, в известной мере носит «технический» характер: она некоторым образом преобразовывает мир для того, чтобы познать его. Всякая классификация представляет собою нечто отличное от простого выставления номеров по порядку, она, кроме того, личная оценка. Всякое описание есть уже выбор. «Невозможно теоретически установить надежное различение между чистыми и прикладными, описательными и нормативными науками». Так обстоит дело и с двумя последовательными точками зрения в эстетике
[111].
Наконец, эклектическое направление Фолькельта выступает как наиболее основательное и наиболее методическое. Противники нормативной эстетики, говорит он, подчиняются двум противоположным импульсам: или суетной вере в свободную и стоящую вне закона индивидуальность, а еще больше – чрезмерной боязни всякого догматизма, или же, наоборот, суеверию естественных наук, т. е. престижу внешней среды, презрению к интроспективному методу
[112].
Но нет ли в любой вещи весьма приемлемых и даже желательных способов превзойти индивидуальность? И не находится ли сам дух в природе? Если хорошо присмотреться к вещам, то всякий психологический факт становится ценностью, когда он выступает как необходимость, как долг бытия, как преследование цели или какого-нибудь идеала в сознании. Ибо здесь нет каких-либо иных тайн. Таким образом, Фолькельт разделил начало своего большого труда на две части: на часть описательную и часть нормативную. Они различны, но одна от другой неотделимы. Вторая опирается на первую, и, наоборот, простой анализ находит себе руководящую нить лишь в заранее предположенных ценностях, единственно дающих ему смысл существования. Общий принцип всякой ценности можно формулировать таким образом: «Когда даны определенного рода цели, имеющие ценность для человечества, то интуиция, чувства или фантазия необходимо должны функционировать одним определенным образом и, наоборот, отвергать все то, что такому роду целей препятствует». Но для установления таких норм чисто описательная психология недостаточна. Отсюда вытекает, что «альтернатива, возникающая пред эстетикой, заключается не в том, должна ли она быть нормативной или описательной наукой, но в следующем: или нормативная наука, или никакой абсолютно эстетики, как науки
[113].
Такова наиболее точная формулировка проблемы, если мы, конечно, заимствуем из Фолькельта лишь отрицательное ее решение, так как положительное его решение склоняется в сторону индивидуалистических концепций мистического характера: выше нашего мышления стоит интуиция некоего «je ne sais quoi», превосходно приспособленного к тому, чтобы разрешать все проблемы! Но ведь единственной положительной формой, под которой эстетику можно трактовать как «более чем психологическую» дисциплину, будет, полагаем мы, «дисциплина социологическая».
