Глава четвертая. Факты, законы и чинности
Нужно отказаться от утопии создать эстетику, которая была бы лишь историческим описанием или научным объяснением, лишь наукой о фактах, а не о ценностях – и в то же время оставалась бы эстетикой.
«Comme te voilà fait?» – вопрошал Улисс своего товарища.
«Comme doit être un ours.
Qui t’a dit qu’une forme est plus belle qu’une autre?»
[114]
Но у Лафонтена говорит медведь. Человек же думает иначе.
Вот почему методы современной эстетики санкционируют эстетическую ценность и необходимость сочетания ее с объяснением и никогда не ограничиваются одним объяснением.
Общие иллюзии относительно природы экспериментального метода во всякой науке помешали надлежащим образом использовать этот вывод, навязывая эстетике слишком много синтеза и недостаточно анализа, слишком много психологии и недостаточно социологии или истинной истории, слишком много a priori и недостаточно фактов. Единственной позитивной исходной точкой для теоретика эстетики, равно как и для моралиста, являются установка фактов и точный анализ действительного содержания нашего эстетического или морального сознания, т. е. норм и идеалов, диктуемых им, и их видоизменений в индивидуальной и коллективной эволюции.
Последователи Тэна, плохо или лишь наполовину понимающие его, плохо понимающие его именно в той половине, в которой он и сам себя понимал плохо, говорят нам о необходимости тщательного разграничения объяснения фактов и эстетической их оценки. Но это бессмыслица: факт, от которого отвлечено его значение, уже больше не эстетический факт, ценность же, абстрагированная от фактов, лишь произвольная ценность; это ценность неизвестно чего – может быть, части нас самих: нашего воображения; она – самое большее – наша ценность, а не ценность данных фактов.
В самом деле, что такое произведение искусства, картина, например, вне ее эстетической ценности? Буквально, это деревянная рама с натянутым на нее холстом и несколько сотен граммов краски. Этот ли факт должны мы объяснить? Конечно нет: истинный эстетический факт – это произведение в нашем эстетическом сознании, т. е. наше о нем суждение, это ценность художественного произведения, а не произведения, взятого вне искусства, т. е. вне ценности. И нужно всегда исходить именно из этого факта, взятого во всей его сложности, а не из какого-нибудь другого. То, что мы ищем, это не объяснение и ценность – мы ищем объяснение ценности.
Прежняя, унаследованная еще от древних критика, которая под именем риторики или поэтики так долго сливалась с чистой эстетикой, – в силу традиции, которую к досаде многих нарушило нынешнее разделение научного труда, подобно тому, как оно отделило философа от науки далеко не к выгоде философии, – прежняя риторика была сборником плохо мотивированных порицаний или одобрений, суждений без объяснений. Научная эстетика некоторое время утешала себя иллюзией суметь, наоборот, объяснять для того, чтобы оценивать, и оценивать при помощи своего объяснения.
Впрочем, идея ценности не обладает, сама по себе, магическим свойством разрешать все проблемы, хотя это суеверие и свойственно некоторым мыслителям: с тех пор как Ницше имел успех, позаимствовав идею ценности у экономистов и перенеся ее в современный прагматизм, она стала в самом деле некоторого рода преобразованной древней идеей сущности. «Какова сущность всех вещей?» – задавались вопросом, как единственной философской проблемой, предшественники Сократа, да и немалое число его последователей. «Какова ценность всех вещей?» – хором вопрошают наши прагматисты. И им кажется, что они перевернули всю философию, тогда как они переменили лишь слово.
Но слово это – неудачное слово, если под ним скрывается лишь весьма старая и весьма туманная идея – сущность. «Переоценка всех ценностей» – такова новая проблема новейшей алхимии, пытающейся превратить один элемент в другой, подобно тому, как алхимики хотели свести все металлы к золоту или как Фалес, Гераклит, Пифагор пытались свести все вещи к стихии воды, огня, чисел.
Но проблема абсолютного единства мира или жизни может быть лишь конечною проблемой, которую необходимо отложить на неопределенное время, а не исследованием, с которого метод начинает. Решение же этой проблемы, если оно дается сразу и с самого начала сводит все человеческие ценности к одной общей мере, не что иное, как словесная формула, намеренное смешение всех идей. Что составляет универсальный критерий ценности: наслаждение, интеллект или действие? – спрашивают многие современные прагматисты. Далее, в этих элементах заключается ли он в продолжительности, экстенсивности или интенсивности, количестве или качестве? И все в заключении сходятся на одном мнимом критерии: жизнь. Кто не заметит сразу во всем этом перенесения старинных решений сторонников сенсуализма, волюнтаризма или же рационализма, механического или динамического объяснения на проблему сущности вещей и мысли?
Но новейшая экспериментальная наука уже давно отказалась от искания сущности вещей; она ищет лишь их законы, т. е. их необходимые отношения; и она считает их определенными лишь тогда, когда отношения эти носят специфический характер, т. е. когда они применяются ко всякому конкретному факту – со всеми его, характерными для реальной действительности особенностями – и на нем проверяются. То, что в идее сущности абсолютно, становится относительным в идее закона, а закон не что иное, как отношение. В этом заключается его главное значение, и оно богато следствиями методологического, теоретического и практического свойства. Вся новейшая экспериментальная школа исследования находит здесь, наконец, свое выражение и смысл своего существования.
Великое превосходство идеи ценности заключается всецело в утверждении этой основной относительности вещей, в окончательном устранении «вещей в себе», которые превратились бы в совершенную нелепость под маловразумительной формой «ценностей в себе». Если все представляет собою известную ценность, то мы знаем о вещах лишь то, что они существуют в нас, через нас и для нас; таким образом преодолевается старый догматизм метафизиков-реалистов.
Но чем более мы верим в относительность всякого познания, тем более подразумевается при этом, что оно должно быть также специфическим, ибо отношения, общие всем существам, не характеризуют ни одного в частности. Если бы идея ценности, предписывая принцип относительности, заставила нас забыть о принципе спецификами, она была бы не менее опасною, чем древняя идея сущности, столь глубоко индивидуальная и специфическая в тенденции, так как каждая вещь, каждый индивидуум имеет свою собственную сущность; фактически идея ценности растворилась бы тогда в одной из пяти универсальных сущностей схоластиков. Объяснять какое-либо явление его ценностью немногим лучше – если только ценность эта не носит специфического характера, – чем объяснять его при помощи сущности и собственных и несобственных признаков: это равносильно возвращению к типу науки, давно отошедшему в вечность. Но именно так и поступают, когда нам предлагают «жизнь», «человечество», «действие» как годную на все ценность, как ценность ценностей, уполномоченную объяснять даже особенности всех других ценностей.
